Бедняги! Я окинула их сочувствующим взглядом. Они рвались к куску сала, который оказывался в бидоне, если мясник был милосерден или невнимателен. Я отказывалась от своей доли, поскольку чувствовала себя уже не воспитанницей приюта, а человеком, который через два дня будет есть обед в своем родном доме.
Только я успела раздеться и повесить плащ на чердачке, где на гвоздях, вбитых в стену, висела вся наша одежда, как туда вошла Зоська и позвала меня вниз. Бросив на меня злой, насмешливый взгляд, она выбежала, хлопнув дверью.
Сестра Алоиза, спрятав одну руку за спину, стояла посередине столовой.
– Вытяни руку! – приказала она мне.
Я сразу поняла, что меня ожидает.
– А нельзя ли в левую руку? – решилась попросить я, так как левая рука у меня была обморожена не так сильно и болела меньше, чем правая.
– Не беспокойся, получишь и в левую.
Сестра Алоиза и на этот раз, как всегда, сдержала свое слово…
Заворачивая опухшую ладонь в грязный носовой платок, я не чувствовала обиды на нашу воспитательницу. Наказание было заслуженным. Выливая отвар в снег, я тем самым обкрадывала голодных девчонок. В глубине сердца я даже удивлялась выдержке монахини, которая всю дорогу прекрасно видела, что я делаю, но не обнаруживала своего возмущения.
А я, глупышка, упоенная успехом, то и дело отливала отвар в снег, радуясь, что мне это так ловко удается! "Законченная шельма", – подумала бы обо мне Гелька, если бы знала существо дела.
И была бы права.
На другой день я снова собиралась уже отправиться за отваром, когда в столовую заглянула матушка-настоятельница.
– Здесь Наталья?
– Здесь! – крикнула я, срываясь с лавки.
– Иди сюда.
Я выбежала в коридор.
Матушка стояла, рассматривая меня. В ее взгляде не было ни гнева, ни милости. Только глубокое внимание и холодная рассудочность. И я сразу почувствовала что-то недоброе.
– Я получила письмо от твоей матери.
Сердце у меня екнуло и замерло.
– Твоя мать просит, чтобы после праздника ты могла вернуться в приют. Ваш отчим по-прежнему без работы. У младшей сестры было воспаление легких в тяжелой форме. Старшая тоже ищет себе занятие. Мать твоя хочет, чтобы ты по окончании седьмого класса побыла у нас еще с год, если не дольше, и приобрела бы в швейной мастерской специальность. Не знаю, что ответить твоей матери. Я всё думаю о твоем вызывающем поведении, об игнорировании поручений сестры Модесты и сестры Алоизы, о плохом примере, который ты подаешь девочкам. Тебя исключили из "Евхаристичной Круцьяты". Я хочу, чтобы ты хорошенько подумала обо всем этом. Если можешь мне обещать…
– Ничего я не хочу и не буду обещать! – сквозь слезы выкрикнула я и отвернулась.
Холодной рукой взяв меня за подбородок, монахиня подняла кверху мою голову, заставив смотреть себе в глаза.
Я зажмурилась и стояла так, с задранной вверх головой, боясь разомкнуть веки – иначе слезы ручьями потекли бы по моим щекам. И вдруг я громко, истерически крикнула:
– Я не вынесу! Снова будут эти маленькие жертвы, размышления на религиозные темы!..
Монахиня долго молчала.
– Если бы мы не занимали всё ваше время именно этим, то бог весть, что бы вытворяли вы. Вы требуете того, чего приют не может вам дать. Зачем же плакать? Всё пройдет…
Она оборвала свою речь. Я ждала, затаив дыхание, не скажет ли она еще что-нибудь.
Но нет. Она ушла.
А я побрела в уборную, отворила окошко, чтобы взглянуть на пейзаж, который всегда был так приятен и мил моему взору.
Однако на этот раз у меня не было сил смотреть. Я стояла, закрыв лицо руками и всхлипывая, пока холод не заставил меня закрыть окно.
В этот день я пошла на бойню одна. Сестра Алоиза неважно себя чувствовала и поэтому не могла сопровождать меня.
Я была уже на половине обратной дороги к приюту, когда начало темнеть. Поднялся ветер, и закрутила поземка. Я приостанавливалась через каждые пять шагов и поворачивалась спиной к ветру. Закоченевшие руки не в состоянии были удержать бидоны. Вокруг меня носились снежные вихри, увеличивая мрак. Весь мир от промерзшей земли до самого неба превратился в бесформенную, мечущуюся снежную массу. Исчезли кусты, дома, деревья, столбы…
Во время одного из очень сильных порывов ветра я не устояла на ногах, упала – и весь отвар вылился в снег.
Я хорошо знаю, что на крыльце меня поджидает сестра Алоиза. Проворная рука сжимает под передником приготовленные для меня деревянные четки. Те самые, которые уже столько раз гуляли по нашим спинам и нашим ладоням. Монахиня ни за что на свете не поверит, что я пролила отвар случайно…
А впрочем, пусть не верит, пусть думает, что я сделала это назло, на прощание перед отъездом.
Я храбро поднялась на крыльцо, но тут же сильно перепугалась.
Стоящая передо мной черная монашеская фигура показалась мне существом безликим и бестелесным. Не человек, а черное дупло, из которого жизнь выпорхнула, как птица, вылетающая поутру из своего затхлого дупла в каком-нибудь старом, прогнившем дереве.
Но вот это нечто, стоящее передо мною, пошевелилось. Брякнули от удара ногой пустые бидоны.
– Погубила весь отвар!
И вслед за этим посыпались удары. Деревянными четками.
…Сестра Алоиза! Сестра Алоиза! Ты мечешься в бешенстве и теряешь рассудок! Но разве то, что я погубила здесь, называется отваром? А может быть, я погубила здесь нечто несравненно более ценное, но ты, сестра, даже и не заметила этого? А?
Наталия Роллечек принадлежит к тому поколению поляков, детство и юность которых прошли в старой Польше, Польше довоенной, буржуазно-помещичьей, со всеми присущими ей болезнями и пороками капиталистического общества. Отец ее, музыкант, умер рано, и матери стоило неимоверных трудов поднимать и ставить на ноги двух дочерей – Наталию и Луцию. Жили они в небольшом курортном городке Закопане, близ Кракова, и единственным источником средств к существованию были рукодельные работы, которыми день и ночь занималась мать. После того как она вторично вышла замуж, в семье появилась еще одна девочка – младшая сестра Наталии и Луции – Изабелла.
Семья перебралась в Краков, но и там было не легче. Наоборот, жилось в Кракове еще хуже, еще тяжелее. В стране свирепствовала безработица, и отчим никак не мог найти себе занятие, а если и находил, то ненадолго.
Нужно было хоть как-то облегчить материальное положение семьи. И тогда Наталию отдали в сиротский приют при женском францисканском монастыре в Закопане. Там она провела два долгих года, показавшихся ей вечностью. После выхода из приюта Наталии Роллечек удалось попасть в народную школу, а затем получить среднее образование.
Когда гитлеровская Германия напала на Польшу и оккупировала ее, Наталия Роллечек, которой шел тогда двадцать второй год, быстро нашла дорогу к тем, кто не смирился с поражением страны и продолжал борьбу с врагом всеми возможными средствами. Будущая писательница активно участвовала в движении Сопротивления и, находясь в подполье, вынуждена была переезжать с места на место, менять десятки профессий.
Кончилась война. Люди начали возвращаться к мирным занятиям. Роллечек поступила в университет и продолжала одновременно работать. А потом взялась за перо. Мысленно оглядываясь назад, на свое горькое, трудное детство, она рассказывала о том, что было, что пережито, что передумано. Рассказывала то с иронией, то с гневом, то с теплым участием. Да, ей было о чем поведать. Она прошла суровую школу жизни, испытала на себе жестокость и бесчеловечность капиталистического строя, ужасы гитлеровской оккупации. И книга Наталии Роллечек, ставшей деятельным участником социалистического строительства в новой Польше, должна была помочь молодому поколению, вступавшему в жизнь уже после войны, лучше разобраться в событиях недавнего прошлого и тем самым глубже оценить революционные преобразования в Польше народной.
Книга удалась. Дебют Наталии Роллечек явился одним из самых ярких литературных дебютов тех дней. Поверив в свои силы, свой талант, она стала профессиональным писателем.
«Деревянные чётки» – художественное произведение большой впечатляющей силы. Манера автора выражать свои мысли четко, лаконично, простота и сочность языка, умение сосредоточить внимание читателей на характерных деталях и образах, очерченных очень выпукло – именно это в сочетании с ее содержанием сделало книгу весьма заметным явлением в послевоенной польской литературе.
Католическая церковь с многочисленной армией ее служителей – священников и монахов, с ее монастырями, журналами, различными организациями – коварный и опасный враг трудящихся. Этот враг принимает разные личины, он ловко маскируется и лицемерит, старается проникать всюду, где только возможно, и с ним нелегко бороться. Особенно трудно бороться с ним в тех странах, где церковь пользуется неограниченными или значительными правами и поддержкой правительственных органов, где буржуазия опирается на нее, чтобы продлить свое существование и отвести опасность революции. Именно так обстояло дело и в довоенной, буржуазно-помещичьей Польше.
