В эту минуту над крышей взвыл снаряд и ухнул где-то неподалеку. Мы так и присели.
- Ого! Дядя Митяй гостинцы белякам прислал, - сказал я.
Над головами пропел еще один снаряд. Илюха вылупил глаза и крикнул:
- Фунт колбасы белякам на обед!
- Борща кастрюлю! - вопил Абдулка, провожая третий снаряд.
- Огурцов с баклажанами на завтрак!
- Ды-ню-ю! - кричали мы, перебивая друг друга и приплясывая в деревянных босоножках на чердачном настиле.
Вдруг донесся крик перепуганной курицы. Илюха выглянул в слуховое окно и схватил меня за рукав:
- Шкуровцы!
Мы осторожно подкрались к окну и пригнулись, чтобы шкуровцы нас не заметили. Мимо домов скакали двое верховых, а впереди, отчаянно хлопая крыльями, бежала курица. Один из белогвардейцев запустил в нее чем-то, но промахнулся, другой выстрелил из нагана. Курица перевернулась, подрыгала желтыми лапами и затихла. Третий наклонился с седла, поддел курицу концом шашки и положил добычу в сумку.
- Вот гады, курей наших бьют!
- Споем? - предложил Уча, бесстрашно сверкая глазами.
- Споем.
Уча запел первым:
Ой, дождь идет,
На дороге склизко!
Мы дружно подхватили:
Утикай, буржуй Деникин,
Уже Ленин близко!
На соседнем дворе разорвался снаряд, черепица на крыше загремела. Заткнув уши, мы подождали, пока утихнет гул, и снова затянули:
Винтовочка тук-тук-тук,
А красные тут как тут.
Пулеметы тра-та-та,
А белые ла-та-та!
Когда шкуровцы скрылись за углом, мы смелее выглянули из окошка и стали оглядывать окрестности.
Всюду виднелись крыши землянок, поросшие полынью и лебедой. На улице было пустынно. В окнах торчали подушки - защита от пуль. Люди опять сидели в погребах. В первые дни туда выносили только соломенные тюфяки, потом стаскивали кровати, столы, и скоро на голубоватых от плесени стенах появлялись полотенца на гвоздиках и даже картинки. Погреб становился жилой комнатой.
Тоска. Все наши ушли с частями Красной Армии. На улице осталось только пятеро мужчин; я, Васька, Анисим Иванович, Уча и Абдулка. Илюху я не считал мужчиной: он был трус и по целым дням не вылезал из погреба. Отца Учи, старого грека, я тоже не считал мужчиной за то, что он чистил белогвардейцам сапоги.
Главным из всех мужчин был, конечно, Анисим Иванович. Каждый день с утра до ночи вместе с Васькой он делал босоножки, а по ночам тайком чинил старую обувь. Готовые пары Васька относил в сарай и засыпал углем.
- Дядя Митяй придет скоро, - объяснил он мне однажды, - а обуви у красноармейцев нету, вот мы с батей и починяем про запас.
Я смотрел на крышу Васькиной землянки, и мне вспомнилось, как недавно за эту обувь чуть не убили Анисима Ивановича... К нам пришли четверо, все в черных волосатых бурках. Главный, у которого спереди не было зуба, оказался, как я потом узнал, комендантом города, есаулом Колькой фон Граффом. Это он когда-то сжег в коксовой печи моего отца и зарубил мать...
Деникинцы были пьяны. Фон Графф, входя, стукнулся головой о притолоку. Разозлившись, он указал на Анисима Ивановича револьвером и спросил:
- Ты, что ли, сапожник Руднев?
- Я, - ответил Анисим Иванович.
- Обувь есть?
- Какая обувь?
- Чего дурачком прикидываешься? Сапоги, ботинки починенные есть?
- У сынишки есть, а мне зачем она? - ответил Анисим Иванович.
По двору ходили белогвардейские солдаты, скрипела дверь погреба. Они чем-то гремели в сарае.
- Одевайся, - приказал фон Графф.
Тетя Матрена бросилась к офицеру:
- Ваше благородие, за что? Ведь он калека.
- Не вой, цел будет твой калека.
Анисим Иванович сполз с кровати, надел шапку и хотел взобраться на свою тележку, как фон Графф остановил его:
- У тебя, оказывается, катушек нету. Так бы и сказал...
Фон Графф хотел уйти, но в это время вошел в землянку бородатый деникинец. В руках он держал целую охапку починенных сапог, ботинок и опорков.
- Ваше благородие, в сарае нашли, - доложил он.
Фон Графф прищурился, остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.
- Так-с... - сказал он. - Врешь, значит? - И вдруг стеганул Анисима Ивановича плетью по глазам. Еще раз, еще!
Васька бросился вперед и закрыл собой отца.
- Калеку не трогай, - сказал он, упрямо опустив голову.
- А тебе чего надо, шмендрик? - И, неожиданно обняв за голову, он прижал ему пальцем нос, да так, что брызнула кровь.
Оттолкнув Ваську в дальний угол землянки, фон Графф подошел к Анисиму Ивановичу.
- Чья обувь?
- Дите не смей трогать! - крикнул Анисим Иванович, бледнея. Руки у него тряслись.
- Обувь чья, спрашиваю? - И фон Графф потянулся за наганом.
- Моя.
- Для кого?
- Себе, на хлеб менять.
Фон Графф поглядел на тележку Анисима Ивановича, на обрубки его ног и с силой погрозил плетью:
- Я тебе, кукла безногая!.. Завтра кожу принесут, будешь служить на Добрармию. - И фон Графф повернулся так резко, что повалил табуретку.
При выходе он опять стукнулся головой о притолоку и, совершенно озлившись, хватил ногой в дверь так, что она сорвалась с петель и вывалилась во двор.
Я выскочил следом за деникинцами и увидел на улице Сеньку Цыбулю. Прячась за углом, колбасник, как видно, поджидал белогвардейцев. Значит, он, предатель, и привел к нам фон Граффа. Не мог забыть своей злобы, мстил нам.
На другой день Анисим Иванович слог в постель, чтобы не работать на белогвардейцев, но фон Графф, к счастью, больше не приходил...
Уже завечерело, а мы всё стояли на чердаке и смотрели на затихший город. Вон там, за бугром в степи, Пастуховский рудник. Наверно, сейчас наши красноармейцы после стрельбы пьют чай с белым хлебом...
- Ох, есть хочется! - со вздохом проговорил Илюха.
- Хотя бы корочку погрызть.
- Хлопцы, а у меня в сарае хлеб кукурузный спрятан, - похвалился Абдулка.
- Принеси, - заныл Илюха. - Жалко, да?
- Ишь хитрый! Это я для мамки на шапку выменял. Мамка больная лежит.
Но все-таки дружба взяла верх: Абдулка сбегал к себе в сарай и скоро принес черствый, весь в паутине, ломоть кукурузного хлеба, а кроме того, два кусочка сахарина и жестяной чайник воды. Хлеб и сахарин мы разделили на части и стали пить «чай», по очереди потягивая из носика белого, побитого ржавчиной чайника.
- Ничего, скоро будем настоящий хлеб есть, - сказал я.
- Почему ты знаешь?
- Знаю. Скоро наши побьют беляков, и тогда хлеб начнется.
Илюха, Абдулка и Уча молчали. Потом Абдулка солидно заметил:
- Трудновато. За беляков Немция заступается.
Илюха мотнул головой, хотел что-то сказать, но закашлялся. Слезы выступили у него на глазах. Отдышавшись, Илюха прохрипел:
- Не знаешь, так молчи! Немция не заступается. Германия и Фифляндия за них, вот кто!
Я ухмылялся, потому что знал: Фифляндия не заступится.
- Давай поспорим, что Фифляндия не заступится! - предложил я.
- Давай. На что спорим?
- На два лимона![12]
- Тю, что за два лимона купишь? Давай на сто лимонов.
- Давай!
Ребята разняли наши руки. В это время на чердак влез Васька. Наклонив голову, чтобы не удариться о низкие стропила, он подошел к нам и сел на деревянную перекладину.
- Вы что тут делаете?
Илюха оживился и пригрозил мне:
- Сейчас ты заплатишь мне сто лимончиков. Мы сейчас у Васьки спросим. Вась, а Вась, скажи: Фифляндия заступается за белогвардейцев?
- Не Фифляндия, а Финляндия. - Васька взял чайник и напился из носика. - А насчет того, кто заступается, то дело ясное: буржуи финские за белых, а рабочие за нас.
Илюха смущенно замолчал и, чтобы я не требовал с него сто лимонов, перевел разговор на другое:
- А скажи, кто победит: мы или белогвардейцы?
- Мы победим, - уверенно заявил Васька. - У нас Буденная армия собирается.
- Какая Буденная?
- Красноармейцы все, как один, на конях и с шашками. Ух и смелые! А Буденный - командир, из бедняков. Сам в атаку ходит. Беляки если увидят его издалека, то сразу тикают... Один раз интересный случай был. Отца Буденного белые захватили в плен и говорят: «Выдай сына, отпустим». А он отвечает: «Подавитесь вы своими словами, чтобы я родного сына выдал». Тогда белые говорят: «Мы тебе кишки выпустим и собакам бросим. Живи до утра, а на рассвете казним». Узнал про это Буденный и поскакал к своему товарищу красному командиру. «Дай, - говорит, - полк кавалерии, мне надо отца выручить». - «Не могу дать, люди мои устали». - «Ну хоть сотню». «Не могу». - «Тогда десяток бойцов дай». - «Нет». Задумался Буденный: что делать? Ночь кончается, скоро отца расстреляют. Сел он на коня, взял с собой родного брата, и поскакали они на белых. «Первый эскадрон направо! Второй эскадрон налево!» - скомандовал Буденный. «Ура-а!» Увидели деникинцы Буденного, и давай бог ноги! Подлетел он с братом к тюрьме, отсек голову часовому, тюрьму открыл, взял отца, посадил на коня, и шукай ветра в поле!
