— Э, полайдны! Ты, брат, далеко забираешься!
Неслышно подошедшая мать послушала разговор и сказала негромко (теперь она редко кричала на Гришу — гордилась сыном-реалистом):
— Ну как ты не поймешь! Если, скажем, поле засевать или рожь жать — как тут станешь артельно работать? Тут у каждого свой кусок земли, он на нем и трудится. Какая ж тут может быть артельная работа? Каждый за себя. На этом земля стоит.
— Ну, а если вот как сегодня — толока?
— Тут уж нужда заставляет, тебе Винца втолковывал. Не у всех кони есть. Значит, одни хозяева дают лошадей, другие — работников. Это от нужды.
— Читал я в книжке одной, — сказал Иван Шумов, — помнишь, мать, Петр Васильевич Сметков мне оставил… читал я в ней, будто по прошествии времени и во всем труде крестьянском…
— Читал ты! — перебила мать и оглянулась по сторонам. — Смотри не дочитайся. Попадешь туда, откуда Винца к нам приехал.
— А Винца для меня хуже не стал оттого, что в тюрьме побыл. Наоборот…
— Тебе-то он не хуже! Мне тоже, может, не хуже. А вот самому Винце, скорей всего, худо там было.
— Мне было худо, — подтвердил Винца, — но я не жалею. Я там прошел… как это говорится… курс наук.
— Чему ж ты научился?
— Я узнал, что наш брат крестьянин должен идти за рабочим. Как солдат за командиром. Вот как! Рабочие тоже знают, за кем им надо идти. Может быть, за такими, как непременно тот, кто написал книгу, ту, которая была в руках у Иван Иваныча. Мне уж не читать книг… Но и без книг мне кой-что с прошлого года стало видней…
— Пойдем, Гриша, — сказала мать решительно и взяла сына за руку, — пойдем, нам пора на ночлег. А они вдвоем пусть еще помолотят языками, притомятся — тоже спать пойдут.
Гриша пошел нехотя — что-то надо было додумать, спросить, про какую это книгу говорил отец, — но ослушаться матери он не решился.
Как только Гриша вошел в баню, глаза у него сразу стали слипаться. Он еле успел сменить рубаху, улечься на колючий сенник у черной, пахнущей сажей стены — сон властно одолел его.
Ну, теперь время полетело — не оглянуться!
Мало ли занятий у человека в одиннадцать лет, если у него есть во всех делах надежные спутники! Гриша с Елизаром и другими мальчишками мастерили самодельные удочки, уходили далеко на реку Росицу ловить рыбу, — сидели там по целым дням, запасшись куском хлеба; разгородили ручей в овраге, устроили запруду, вода в ручье поднялась до колен: плавать нельзя, а искупаться можно. Ходили в местечко, что лежало в котловине невдалеке от усадьбы Шадурских: глянешь сверху — пригоршня худых крыш, деревянных, почерневших. Жила там еврейская беднота. Чем она жила, было не известно никому, даже Елизару Козлову, который утверждал, что знает всех жителей на сто верст вокруг. Про местечковых жителей было ему известно одно: их скоро прогонят.
— Куда прогонят?
— Куда? Прочь. Когда была цела дубовая роща под самым имением — видишь, пни остались, — тогда из окон палаца местечка видно не было. А потом дубы спилили — графу деньги понадобились дозарезу, он и велел свести рощу. Рощу сегодня свели, а завтра глядит пан Шадурский — прямо из его окон видно — дома не дома, хлевы не хлевы. «Это что такое?» — «Это местечко, ваше сиятельство, на вашей земле строено». — «На моей? Снести! Жителей вон! В двадцать четыре часа!» И все такое, так и дальше.
— А что дальше-то?
— А дальше что ж… граф вот уж четвертый год не ездит в это имение и про евреев, должно быть, забыл. Ему и без них дел много.
— Он штанмейстер, — вспомнил Гриша.
— Как?
— Штанмейстер. Царю штаны сымает.
— Вот приедет он в имение, местечковых всех выгонят.
— Куда ж они пойдут?
— Не знаю. Я слыхал, некуда им идти. А Шадурскому какое дело?
С той поры внимательней приглядывался Гриша к кудрявым ребятишкам, бледным, большеглазым, похожим на внуков бесстрашного Исаака. Что ж с ними будет, с ребятишками малыми?
А Елизар уже звал его на новые дела: мастерить самострел для охоты, идти в дальний бор за земляникой… Да мало ли дел на свете!
В августе удалось славно поработать на уборке ржи. Дни стояли знойные, зерно начало сыпаться — работали люди в поле с зари до зари.
И деревенские ребята, те, кто повзрослей, а с ними и Григорий Шумов, вязали вместе с бабами снопы, возили возы на ток, а на току даже пробовали браться за цепы — молотить, да мужики цепов не дали: дело серьезное, не ребячье.
Потом ходили ребята серые от ржаной пыли, как мыши.
К осени Гриша с Елизаром так свыкся, что ни одного дня без него провести не мог.
Однажды он доверился новому своему приятелю — рассказал, как ходил он когда-то искать Железный ручей. Сказки все это, конечно… Теперь-то он и сам понимает, что это сказки. Все ж таки подрос немножко с того времени.
— Какие ж сказки? — серьезно сказал Елизар Козлов. — Никаких сказок тут нету. Я сам видал Железный ручей. Он за Дальним бором течет.
— И пил из него?
— А как же, пил. Вода — у-у, холодная! Зубы ломит! И железом пахнет.
Все это Елизар явно выдумал. Гриша поглядел уклончиво в сторону и сам почувствовал, как у него лицо стало «косым», недоверчивым, а поделать с ним ничего не мог. Он проговорил:
— Ну, пойдем тогда вместе к этому Железному ручью. За день дойдем?
— «За день дойдем?» — передразнил его Елизар, догадавшись, что Гриша не верит, и обидевшись. — Ты думаешь — вру? Да оттуда, с ручья этого, теще Шадурского в бочках воду возили, — это когда еще графы жили тут. Она, теща-то, была хилая, слабая, ходила, палкой подпиралась. Ее железной водой цельное лето укрепляли, чтоб до времени в землю не легла. А ты: «За день дойдем?»
— Ну, а все ж таки: сколько туда ходу?
— Ежели утром, чуть свет, подымемся, заполдень будем там.
— Пойдем?
— Пойдем.
— Когда?
— А когда — вот этого уж не скажу.
— Та-ак, — протянул Гриша.
— Чего «так»? Ты вольная птица, гоняй по всему свету — хошь козу, хошь стрекозу. А меня батька заставляет по дому работать.
— А если в воскресенье?
— В воскресенье… Верно. В воскресенье работать не велят. Ладно, я дома отпрошусь, скажу — к тебе в гости пошел. Мой батька Ивана Иваныча уважает.
— Ты и на самом деле приходи к нам. Знаешь, где мы живем? В старой бане, за усадьбой. А потом мы пойдем будто погулять… В Дальний бор. По рукам?
— По рукам!
Елизар и в самом деле ударил по Гришиной ладони — и больно. Здоров был парнишка. Может, и в самом деле не врет — пил воду из Железного ручья.
— Я тебя в ручей с головой окуну — будешь верить, когда тебе сущую правду говорят. Не моя привычка врать, запомни, — сказал Елизар.
И вот ранним августовским утром приятели отправились в путь. Воздух был тихий, но уже с холодком. Кое-где на деревьях листья ударяли в желтизну.
Долго шли проселком, бороздя босыми ногами пыльную колею. К полудню пыль стала горячей; солнце сильно припекало плечи путников.
— Ты говорил — заполдень придем.
— Да вот он, Дальний бор.
На горизонте видна была синяя полоска. Даже издали на нее было отрадно глядеть в такую жару.
Шли к этой полоске по нагретой земле часа два. Вот тебе и заполдень!
Елизар объяснил: заполдень — это когда полдень миновал, а сколько после этого еще прошло времени, это берется на глаз, как кому покажется.
— А если по часам счесть?
— У нас часов сроду не было. Я часы и видел-то всего раз, да и то издали: у прасола Лещова.
— У Лещова? Он и тут бывал?
— В июне был. А ты его знаешь?
— Знаю. И сына его знаю. Парнишка — плут!
— Он приезжал к нам за льном. Говорил мужикам: Государственную думу опять разогнали, шестьдесят пять человек в Сибирь погнали. Знаешь Государственную думу? Ну, та, что при государе думает. А государь рассердился: не так думает. Те шестьдесят пять человек бунтари были, Лещов сказывал.
…Бор встретил их уже знакомым Грише величавым шумом. Ветра не было, а высокие верхушки сосен все-таки покачивались, чуть заметно, — так гибки были стволы, улетающие стрелами ввысь. От этого покачивания и возникал, видно, в зеленом океане вершин ровный шум, более торжественный, чем тишина в церкви. И место показалось Грише давно знакомым: да ведь в таком же лесу шли они в прошлом году с Яном и Евлампием! Нет, тот лес скоро кончился светлой поляной. А здесь он тянулся бесконечно…
Дорога стала трудной: босые ноги по щиколотку увязали в размолотом колесами, глубоком песке. Конечно, если б времени в запасе было много, одно бы удовольствие шагать по такой дороге: будто тебя не пускает кто-то в заветное место, а ты борешься с невидимым противником и крепко веришь в свои силы — пробьюсь! Пусть всего ломит от усталости — нет, пробьюсь все равно!
И Гриша уже начал поглубже зарывать ноги в сыпучий песок, нарочно, — силы хватит! Но Елизару было не до забав: «заполдень» явно подвел его — солнце стояло уже косо… А бор велик.
