Веры в нарядческой не было. Выйдя во двор, он задумался. Что делать? Скоро начнут заправлять паровоз, кран потечет, запарит, и паровоз придется погасить. Авария… Сейчас же к Никитину! Пока не поздно.
Не смог бы сосчитать мастер Никитин, сколько паровозов на своем веку выпустил он из ремонта, скольким машинам вернул жизнь. И все же, когда наступала пора выпуска, ему становилось и радостно и беспокойно.
Пока по деталям, по винтикам разберешь машину, пока вылечишь ее — совсем сроднишься с ней, узнаешь, как друга. А перед выпуском всегда немного неспокойно на сердце. Выпуск — это итог работы многих людей, проверка этой работы, экзамен. А паровоз требователен и злопамятен. Во время выпуска он беспощадно отомстит за малейший промах, за самую незначительную ошибку.
Поэтому задолго до выпуска мастеру уже не сиделось на месте. Только что длинную, чуть сутулую фигуру его видели на площадке паровоза, а вот он уже в канаве или в будке машиниста, и заревые всполохи нарождающегося пламени топки играют на его остром, худощавом лице, где в глубоких морщинах гнездится непроходящая усталость.
Сегодня особенный выпуск — на два часа раньше срока. И нужно с особым вниманием осмотреться: люди торопились и, захваченные большим делом, могли упустить из виду какие-нибудь «мелочи».
Приходил Горновой. Долго стоял с Никитиным в сторонке, негромко говорил что-то. Видно, прямо с паровоза, после маршрута, с чуть припухшими веками, явилась в депо Маня Урусова. Она не успела помыться, и на темном от копоти и усталости лице сверкали эмалевые белки глаз. Урусова подошла к Тоне. Митя слышал, как она сказала своим грудным голосом:
— Сразу после смены — в комитет. Надо «молнию» сообразить…
Даже Силкин преобразился. Будто кто сорвал с его лица пелену сонливости. Голос его утратил сегодня скучноватую размеренность, вдруг зазвучал неузнаваемо живо.
Ваня Ковальчук несколько раз проносился мимо; ямочки на его щеках можно было увидеть, наверное, за километр.
И только для Мити торжественная, волнующая прелесть этого момента была отравлена тревогой. Что будет? Что покажет заправка паровоза?
Не найдя Веры, он кинулся искать Никитина. Мастера в конторке не было, а когда Митя нашел его, решимость уже пропала. Ведь Алешка не поймет, что Митя рассказал о кране потому, что не хотел подвести депо, не хотел допустить скандал. Он поймет все по-своему: Митя донес на него, «накапал» из черной зависти, в отместку за разряд.
Должно быть, когда Митя вызвался помочь ему и ушел и отсутствовал целый час, Алешка разозлился, попросил Серегина, и тот пообещал доделать кран. Потому-то Алешка и встретил Митю во второй раз так враждебно: «Помощь пришла, когда надобность в ней миновала…» Он, понятно, не захотел признаться, что Сергин «вытянет» его, и придумал, что уже сдал работу. Кстати, наряда он не показал, лишь похлопал по карману. Недаром же он держался так уверенно. И, если все это так, Митя действительно окажется доносчиком и клеветником… Быть может, этого-то и ждет сейчас Алешка?
Началась заправка. Посреди холодной топки, потрескивая, плясал огонек. Он был еще очень слаб, а ему предстояло разжечь остывшее сердце машины. И, чтобы помочь животворному огоньку, удержать его, то и дело ему подбрасывали лакомую приманку: сухую, шуршащую щепу, кудрявую и душистую древесную стружку, паклю, смоченную в мазуте. Потом кочегар бросил ему полную лопату вишневого дымящегося кокса — это соседний, «живой» паровоз отдал часть своего тепла, чтобы вернуть жизнь товарищу.
Огонек в топке сначала вздрогнул, словно от испуга, но вскоре выпрямился, повеселел, любопытно потянулся к шуровочному отверстию — что там еще приготовили для него? И тотчас ему щедро бросили несколько звонких березовых поленьев. Он даже запрыгал и загудел от радости…
А когда через полтора часа Митя снова заглянул в топку, пламя ослепило его. Оно бесновалось, неистово ревело, билось о стенки: ему было тесно в глухой металлической коробке. Живое, отрадное тепло разбрелось уже по всей машине, им налились даже стальные поручни. Взявшись за них, Митя всем телом услышал неуемно бьющуюся, гулкую жизнь машины. Значит, скоро, очень скоро паровоз будет готов в очередной маршрут. А кран? Не потечет ли кран, когда паровоз наберет пары?
Дважды под разными предлогами Митя убегал со своего рабочего места, чтобы посмотреть на кран. Все было в порядке. Алешка разыграл его. Зло, безжалостно разыграл. Он даже обрадовался, когда Митя раскипятился, попался на удочку. Какое право имел он болтать о пробе, оскорблять человека? Завистник! Правильно сказал Алешка…
— А ты помнишь, как он притащился в депо? — Тоня Василевская постучала костяшками пальцев по черной обшивке паровоза. — Совсем полуживой, чахлый. Жалко было смотреть. А сейчас вот сам уйдет, здоровый, сильный… Я вспомнила, как в госпитале радовались, когда выписывали двух молодых бойцов. Я дежурила тогда возле мамы. Как их провожали! И главврач, и лечащий врач, и палатная сестра, а нянечек не сосчитать. Я потом у сестры спросила, почему им такое почтение. «Как же, говорит, вы б видели, какие они были, когда их привезли! В чем только душа держалась! А выходили, подняли ребяток. Теперь они опять в строй пошли…» И наши деповские радуются сейчас точно так же…
Силкин, работавший в двух шагах, повернулся к Тоне и безуспешно постарался придать лицу строгое выражение:
— Чем разводить лирику, сходила бы за линейкой. Да быстренько, на одной ноге…
Подбежав к инструментальной кладовой, Тоня со стуком положила на узкий, обитый железом подоконник металлический жетон и попросила дать ей линейку.
Люся стояла, привалясь плечом к стеллажу. В руках у нее был тетрадный лист. Губы ее слегка шевелились. Она читала. Всегда удивленное лицо кладовщицы в светлых кудрях восторженно светилось.
Взяв жетон, Люся скрылась за стеллажами с инструментом и через минуту вынесла французский ключ.
— Я просила линейку, — нервно улыбнулась Тоня.
Люся смутилась, опять ушла к стеллажам, а когда воротилась, неся линейку, лицо ее сияло по-прежнему.
— Письмо? — спросила Тоня.
Вместо ответа Люся, глядя в тетрадный лист, с чувством прочитала:
Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало.
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;
Рассказать, что лес проснулся…
— Ну, и что? — перебила Тоня с прорывающейся улыбкой.
— Тебе не нравится? — удивилась Люся.
— Это не те стихи, которыми зачитываются. Да еще на работе. — И Тоня скороговоркой прочитала на память:
…Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришел я снова,
Что душа все так же счастью
И тебе служить готова…
— Как, ты знаешь? — Испуганно смотря на Тоню, Люся медленно, будто со страхом, подошла к окошку. Побледневшие губы ее дрожали.
— Почему же мне не знать? — улыбнулась Тоня.
Глаза у Люси потухли и остановились.
— Он… он тебе тоже дарил?
— Кто? О ком ты говоришь? — воскликнула Тоня.
— Ну, он… Тот, кто написал… Он тебе тоже?..
Тоня всплеснула руками и расхохоталась:
— Ой, девочка, да над тобой же кто-то подшутил! Это же стихи Фета. Слыхала? Афанасий Фет… он жил в прошлом веке…
— В прошлом веке… — машинально повторила Люся.
Когда Тоня ушла, она опустилась на табуретку, руки ее бессильно легли на колени.
— В прошлом веке, — сами собой прошептали ее губы. Она услышала, как что-то упало на листок, который был в ее руке; слово «счастью» вдруг подернулось мутно-лиловой дымкой.
Стоя вполоборота к тискам, Серегин работал напильником. Руки его двигались, точно шатуны, размеренно и сильно. Старенькая линялая рубашка, плотно облегавшая тело, казалось, вот-вот с треском расползется, не выдержав игры его бугристых лопаток.
Когда Ваня Ковальчук подбежал к Серегину и что-то шепнул ему на ухо, тот, словно по инерции, еще несколько раз двинул руками и как будто окаменел. Ковальчук видел, как наливалась кровью его широкая мясистая шея, как багровел плоский, под «бокс» остриженный затылок. Неестественно медленно положив на верстак напильник, Серегин так же медленно повернулся к Ковальчуку, сплюнул погасший махорочный окурок, точно в жару облизнул длинные губы и протянул с угрюмым удивлением:
— Ну-у?
— Пошли, сам побачишь, — торопил Ваня.
Серегин еще ниже, на самые брови, насунул цигейковую кубанку с черным кожаным донышком и тяжелой походкой направился к паровозу.
