Деньги утром брала, говорила, что нужны тетради…
— Какие деньги? — спросила Люба. Она заставила себя посмотреть маме в глаза.
Глаза у мамы были сердитые и удивлённые. Любка тоже постаралась состроить удивлённое лицо. Сейчас начнётся самое главное. Сейчас она скажет про сон. А что? Возьмёт и скажет.
— Мам, тебе, наверное, приснилось.
— Что-о?! — Глаза у мамы открылись ещё шире, а потом сузились в щёлочки. — Ты ещё и грубишь? Что за выражения! «Приснилось»… Совсем уличная стала!
Мама зло двинула стулом, без надобности поправила скатерть на столе и приступила к Любе вплотную.
— Да нет, мама, я не грублю, — забормотала Любка, — я по правде говорю: наверное, приснилось. Так, знаешь, бывает: уснёшь и приснится, а потом вспомнишь, как будто было на самом деле. И тогда всё перепутается, перепутается, и сама не поймёшь.
Голос у Любки стал какой-то фальшивый, суетливый. Мама ничего больше не говорила, но смотрела с презрением. Любка замолчала.
— Ну вот что, — сказала мама, — деньги. И не виляй, смотреть противно.
А если сознаться? Ну что теперь, не убьёт же её мама, в конце концов. Но как будто какая-то ржавая защёлка защёлкнулась и не отщёлкивается. Она никак не могла выговорить правду и с диким упрямством, от которого самой уже было тошно, повторяла:
— Ничего не знаю. Никаких денег не брала. Никуда их не девала.
— Слушай, я тебя выпорю, — устало сказала мама.
— Пори! — крикнула Любка. — Бей! Ремнём! Ребёнка нечего жалеть! Рубль пожалела, а меня чего же!..
Ей стало так себя жалко, будто и правда не она, а мама была виновата. Пусть отлупит, пусть, если ей не стыдно.
Любка заплакала горькими, вполне искренними слезами. Сначала она всхлипывала тихонько, потом завыла в голос и легла на диван, продолжая приговаривать. Мама стояла, беспомощно опустив руки, и покачивала головой. Потом прошептала:
— Папочкин характер…
И ушла на кухню, громко хлопнув дверью.
Любка продолжала рыдать. Слёзы лились, как из крана. Диванная подушка стала вся мокрая, щеке было сыро. Мама Любу не любит, это совершенно ясно. Из-за нескольких петушков на палочке мама готова выпороть. И это называется — мать. Любка длинно всхлипнула. За дверью раздались мамины шаги, и Люба заплакала в голос. Пусть мама не думает, что Люба немного поплакала и перестала, что у неё пустяковое детское горе. Нет уж, моя милая, горе очень даже большое, и вот как я сильно его переживаю.
— Умойся и ешь, — сказала мама отрывисто. Ей, видно, нисколько не было жалко человека, который так горько плачет.
— Не буду, — сказала Любка в подушку.
— Не надо, — согласилась мама жёстко.
Вот. И не уговаривает. Пусть её дочь будет голодная, пусть даже с голоду умрёт. Конечно, что её жалеть, она же съела без разрешения несколько несчастных маленьких петушочков.
— Уйду от тебя совсем! — сказала Любка сквозь плач. Потом немного помолчала, чтобы не пропустить, что скажет мама. Мама сказала:
— Иди.
Всё было кончено. Теперь оставалось одно: встать и уйти. Но Любке не хотелось никуда уходить. Ей хотелось, чтобы мама испугалась, чтобы маме стало стыдно и она бы сказала: «Не уходи, я тебя прощаю». Но мама звенела вилкой по тарелке и молчала. Любка решила, что она пока не пойдёт. Может она в конце концов подумать, куда идти. И она не вставала. Лежала и думала. Появилась надежда: а вдруг мама простит. Не станет же она сердиться всю жизнь. Сколько-нибудь ещё посердится, а потом и перестанет. А если нет, то ведь в детский дом можно и потом уйти когда-нибудь, не обязательно сейчас.
Люба подождала, пока мама опять выйдет на кухню, встала с дивана, быстро проскочила в другую комнату, разделась и юркнула в постель. Устав от волнений и слёз, она скоро заснула. Последняя перед сном мысль была утешительной: «Хорошо бы, всё это мне приснилось. Встану утром, а ничего не было — ни петушков на палочке, ни этого вечера — ничего. И мама на меня не сердится, просто приснился плохой сон».
Утром Любка встала рано. Было темно, мама ещё спала. Люба не стала зажигать свет, подошла к маминой постели, встала рядом и сказала:
— Мама, знаешь что? Я рубль на петушков истратила. Ты меня прости. Сама не знаю, как получилось.
Мама повернулась и приподнялась на локте.
— Сколько же ты съела этих петушков?
В голосе у мамы не было злости, а удивление.
— Десять штук, — тихо ответила Любка.
— И всё одна? И никого не угостила?
— Я никого не встретила, мама, я бы угостила, что мне, жалко? — Мама вздохнула. Любка поняла, что мама простила. И чтобы всё было прочно, добавила: — Я больше не буду.
— Ещё бы, — усмехнулась мама. — Ты пойми, глупый человек: когда поступаешь не по-человечески, то хуже всего тебе самой. Если, конечно, совесть есть.
— У меня, мам, есть.
— Иди умывайся, растратчица. Да не забудь шею и уши. С мылом!
Мама, наверное, забыла про этот случай. Он был ещё в прошлом году. Но Любка вспомнила его. И если в школе узнают, очень даже просто могут не принять в пионеры.
Совсем Средняя Азия
Мимо окна пролетают быстрые, похожие на искры, капли. Снег тает. Люба влезла на подоконник и высунула в форточку руку. На ладонь упала капля, она была обжигающе холодная. И всё равно хотелось поймать ещё одну.
Весна приходила незаметно. Утром холодно, и вечером холодно. А всё равно весна. Слышнее голоса во дворе. Ледяная дорожка у ворот отсырела и стала нескользкой. И воробьи кричат смелее. И пахнет не снегом, а дождём.
— Любка! Вот ты где! А я тебя ищу по всему переулку. Выйди, чего скажу.
Славка Кульков стоит под окном, задрав голову. Машет руками, торопит.
Люба накинула пальто, вышла.
Оказалось, что во дворе холодно. Когда смотрела в окно и солнце пригревало через стекло, думала, что совсем тепло.
— Шапку завяжи, — сурово приказал Славка.
Она завязала
