в горле защипало, она чуть не заплакала. Вытянув шею, она не отрываясь смотрела в окно.
— Люба, там что? Подсади меня! — Мэкки тянул её за пальто.
— Ничего особенного, — сказала Люба, — просто сидят, разговаривают.
Вот мама оторвала кусок газеты и завернула несколько конфет. «Прячет. От меня». Любка боялась, что они посмотрят на окно и заметят, что она видела всё. Им тогда станет так стыдно, что Любе от этого их стыда и неловкости уже сейчас становилось тоже стыдно и неловко. Становилось невыносимо обидно: «Зачем они так делают? Не нужны мне их конфеты, пусть, пусть едят сами!» Даже если дадут, она не возьмёт.
— Люба, ну чего ты всё смотришь? — заныл Мэкки. — Давай играть…
— Ну что ты, как маленький, честное слово, — обернулась Любка. В своей обиде она почти забыла про Мэкки, теперь ей было не до него. — Шёл бы ты домой.
Чёрные круглые глаза смотрели на Любу удивлённо и печально.
— Почему домой? Мы хотели играть в папанинцев, ты сказала, что мы будем играть в папанинцев.
Любке стало стыдно: малыш не виноват, что же она на него-то злится? Любка присела перед Мэкки на корточки и постаралась улыбнуться.
— В папанинцев мы с тобой поиграем потом, завтра. Хорошо? А сейчас ты иди домой. Хорошо? А вечером, когда станет темно, я тебе дам шоколадку.
— Ладно, — согласился Мэкки. — Отопри мне дверь, мне домой надо.
Независимый Мэкки не хотел уходить потому, что ему велели, а хотел, чтобы ему самому было так надо.
— Надо, конечно, надо, — сказала Люба и отперла дверь. — Ступай.
Когда она осталась одна, её снова, как магнитом, потянуло к окошку. Они по-прежнему раскладывали свои конфеты. Шарики, величиной с орех, выглядели так аппетитно, они были даже на вид сладкие. Мама заворачивала их в бумагу, а тётя Аня уносила в глубь комнаты. «Прячут, чтобы я не видела. Сами слопают. Ладно, пускай, пускай». Гнев и обида давили на Любу.
Наконец все конфеты убрали. Мама направилась к окну, у которого стояла Люба. Люба отскочила в сторону, достала из кармана красные прыгалки и стала прыгать, стараясь сделать беспечное лицо. Открылась форточка, и мама позвала:
— Люба! Иди домой!
Она пошла. Как они будут выпутываться? Как будут смотреть ей в глаза? Заговорят как ни в чём не бывало? Конечно, они же не знают, что она всё видела.
В коридоре остро пахло чем-то забытым. Что же это за острый запах? «Нафталин», — вспомнила Люба. Она не слышала этого запаха давно, а теперь опять пахло нафталином, остро, щипало и кололо в носу, и почему-то всё равно этот запах нравился Любе. Она потянула в себя воздух.
— Сильно пахнет? — спросила мама. — Ничего, я открыла форточку, постепенно проветрится.
Мама стояла в передней, смотрела, как Люба раздевается. Лицо у мамы было приветливое. Любка искоса взглянула и отвернулась.
В комнате запах нафталина был ещё сильнее. Тётя Аня вошла с кухни и стала вытирать руки, достав полотенце из-за шкафа.
— Теперь и я-то вся пропахла, — засмеялась она, — в автобусе будут от меня шарахаться.
«Смеётся, — подумала Любка, — тоже хитрая».
Она старалась не смотреть на них, чтобы они не догадались, что им не удалось обхитрить её. Пошла в другую комнату, там тоже была открыта форточка, и казалось, что нафталином пахнет с улицы. Любка зажгла лампу, села к столу и раскрыла книгу. Но не читалось. Она всё время прислушивалась, что они говорят в той комнате.
— Чайник поставлю, — сказала мама и зашуршала электрической вилкой по стене.
— Хороший ты нафталин достала. Шарики лучше, чем порошок.
«Шарики… — не сразу поняла Люба. — Шарики. Нафталин. Шарики — нафталин, а вовсе не конфеты. И значит, они не делили конфеты, а раскладывали нафталин? И значит, никто не хитрый? А её послали гулять, чтобы она дышала свежим воздухом, а не нафталином? И значит, она зря на них подумала? Это был хороший белый кругленький нафталинчик». Люба засмеялась.
— Ты что? — спросила из-за стены тётя Аня.
— Читает, — сказала мама. Мама любит, когда Люба читает. Но сейчас мама сказала: — Иди-ка лучше чай пить.
Чайник уже стоял на столе. И чашки. И батон был нарезан аккуратными кружочками.
И лежал на столе шоколад в синей обёртке с золотыми завитушками. Он назывался непонятно и красиво: «Золотой ярлык».
Любке было хорошо жить. Тётя Аня её любит, принесла шоколад. И мама её любит. И папа у неё есть, хоть и далеко, в общежитии, но всё-таки есть.
Они сидели у стола и пили чай. Любка налила чай в блюдце.
— Что же ты шоколад не берёшь? — спросила мама.
— Сейчас разверну, — сказала Люба.
Дверь открылась, и вошёл Мэкки. Он встал на пороге и сказал:
— Уже темно.
— Проходи, — сказала Люба весело, — я бы тебя и сама позвала. Садись вот сюда, за стол.
Мэкки придвинул стул, двумя руками уцепившись за него. Влез на стул коленями и только потом уселся.
— Бабушка говорит — спать ложись. А я не хочу спать.
Мэкки разговаривал только с Любой. Взрослых он стеснялся и даже не смотрел в их сторону.
Люба развернула шоколадку. Обёртка из плотной глянцевой бумаги легко снялась, а под ней была гладкая серебряная фольга. Мэкки не отрывал взгляда от большого серебряного листа. Он будто и про шоколад на время забыл.
— Золото себе возьмёшь? — деловито спросил он.
Любке давно хотелось такое золото, она думала сделать из него кукольный абажур. Золото блестело как зеркало и слегка позванивало в руках. Серебряный блеск отражался в широко раскрытых глазах малыша.
— На, зачем мне оно! — Люба протянула звенящий листок Мэкки. — И шоколад держи. — И отломила твёрдый прямоугольник.
Мэкки покосился чёрным глазом на взрослых и весь кусок запихнул в рот. Шоколадная струйка потекла по подбородку. Мэкки втянул её обратно.
— Я пошёл, — сказал он и слез со стула.
Когда он вышел, тётя Аня смешно надула щёки и сказала:
— Солидный какой… Я тоже пойду, пожалуй. Как
