— Дал бы топора, дров нарубить.
— Не дам.
— Ах ты, какой кремнистый! Вели мужикам-то в палатку ползти — застынут. А я уж с тобой один до света подежурю.
— Ладно.
— Хлопцы, ползи в палатку, хозяин дозволяет.
Мужики молча поднялись и ушли в палатку.
Черный весело говорил:
— Твоя сила. Звать меня, зови Михайлой, хлопцы ж у меня в руке.
Он протянул руку Старику. Тот дал ему свою.
— Утресь дивлюсь я на вас: маялись, маялись со столбом, а запрячь бы коней, да веревку через сук, одним гопом столб поставить.
— Таки сделаем, — ответил просто Старик.
Со светом разбудили артель, мужики пили чай из артельного чайника. Без слов двое взяли по шесту и пошли вместе с рабочими обивать от гололеда провода; впереди нашли еще упавший столб и поставили новый шутя, припрягши лошадей, как посоветовал Михайла.
Так взвод тельстроты двигался на запад, склоняясь вместе с телеграфной линией по просеке немного к югу, верста за верстой[5].
В день проходили не больше восьми и не меньше пяти верст. Лошади не могли добывать корму из-под ледяной корки. Овес быстро убывал, пшено тоже. Мужики съели весь свой запас и питались от взводного котла. На пятый день из бора вышли в чернолесье, а за ним открылась бурая в пятнах снега, три года не паханная степь. Сейчас за лесом, на степном бугре на линии под-ряд повалено гололедом семнадцать столбов; почти все провода оборваны иль сорваны с изоляторов, а у иных столбов, где вязка крепче, изоляторы с крючьями выдраны вон. На этой версте взвод простоял пять дней, подвесив провода на старых укороченных столбах. Впереди у взвода было еще полсотни километров голой степью. По ночам лошади храпели и бились на коновязи, чуя зверя. Ночью Линёк проснулся: ворчал Балкан. Линёк погладил: шерсть на загривке пса стояла дыбом.
Линёк прислушился и разбудил Репья:
— Волки воют.
Лагерь всполошился. Мужики вылезли из палатки к коням. Рабочие взяли винтовки.
Волчий вой затих.
— Волки тут лютые, — говорил Михайло, — человечьей падалью питаются три года. Нынче фронта нет, так им лафа прошла.
Последним даром леса были два воза сырых дубовых дров. Взвод расставался с лесом без охоты. Неприметный в бору ветер в степи ледянил. Опять выпала изморозь, хватила оттепель. Провода оттаяли, работы меньше, не обивать их, но за оттепелью опять ударил мороз при ветре и пурге. Особенно трудно было работать на столбах: регулировать, натягивать и привязывать провода. По очереди надевали когти и взлезали на столбы; проработав полчаса, слезали и грели обмороженные руки у костра. Паёк пришлось убавить. Масло вышло все, фураж тоже приходил к концу.
Еще на краю неба синел покинутый взводом лес, а уж заговорило уныние.
— Не дойти нам до Ворожбы, — говорил Бехтеев вечером за кашей.
Все ждали, что ответит Старик. Он помолчал, потом ответил:
— Нам и не придется до Ворожбы итти. Навстречу нам оттуда тоже идет взвод. Мне говорили еще в штабе.
— Да верно ли ты знаешь?
— Знаю. С той стороны продуктов больше.
— Жди!
— Сдохнем в степи с голоду, тут подметено начисто, самые разоренные места пойдут, — говорил Сверчок.
— Не от голоду, так померзнем, — подтвердил Бехтеев, — нам дали работу не по силам.
— Кто ж мог знать! Думали, что только кой-где обрывы, дальше легче будет.
— А ты почем знаешь?
Старик нахмурился:
— Я завтра на двуколке съезжу, посмотрю вперед.
Ранним утром еще до свету Старик разбудил Репейка. У столба уже стояла запряженная в двуколку лошадь. Старик захватил коню овса, с собой винтовку, котелок и немного пшена, Репеёк сидел в двуколке рядом со Стариком за кучера. Балкан сначала увязался с ними, потом должно быть понял, что они едут не надолго, и вернулся к стану. Лошадь трусила рысцой, едва вытягивая двуколку на косогорах. Старик пристально всматривался в линию, есть ли обрывы. Проехали примерно десять верст, рассветало. Не встретили ни одного поваленного столба. Старик повеселел. Спустились в глубокий лог, поросший кудрявым лесом, за логом линия довольно круто подымалась в гору, а дорога ушла вправо: там виднелись черные трубы и развалины мазанок, — разоренный хутор. Старик велел Репью править прямо в гору целиком, сам соскочил, чтобы лошади легче было итти. Он обогнал. Когда Репеёк поднялся на бугор, Старик стоял там смотрел вперед. По голому склону, на сколько хватал глаз, линия была разрушена гололедом: то стояли столбы с оборванными, то лежали сломанные со спутанными проводами. За скатом на краю неба — опять бугор степного увала.
Старик подошел к двуколке и спросил Репейка:
— Видишь?
— Вижу.
— Когда вернемся, что скажешь им?
— Что видел, то и скажу.
— Надо говорить правду.
— А я что говорю? Скажу: столбы повалены, а коли стоят, так с оборванной проволокой…
— Слушай, что я тебе скажу. Правда не то, что разделяет людей, а то что их соединяет. Мы что делаем?
— Что? Линию связываем. Так и говорится: служба связи. Это я знаю.
— Так. Если мы пойдем вперед, может быть, и погибнем, но линию свяжем. Если вернемся назад, быть может, спасемся, но из-за нас погибнут тысячи людей и все, за что мы боремся.
— Бывает, что так, — согласился Репеёк.
— Вот и подумай, что сказать, когда вернемся.
— Видать, придется мне соврать. Только ты меня не подведи, смотри. Сам-то тоже врать будешь?
— Буду.
— Поворачивать назад что, ли?.
— Поворачивай. Смотри только ври, да не завирайся.
На полпути Старик с Репьем сварили кашицу, — поели, накормили лошадь. К стану вернулись под вечер. Стан был на прежнем месте, хотя там было делать нечего: полдня взвод лодырничал. Бехтеев спросил Старика:
— Ну, как?
— Да ничего… Обрывов впереди нас мало.
За кашицей все посматривали на Репья. Он взглянул на Старика и начал:
— Доехали мы до бугра, хоть бы один столб валёный. Все стоят.
— А дальше?
— А дальше с бугра опять лес видать.
— Где ж это ты лес видел? — спросил Старик усмехаясь.
— Как где? На горизонте. На самом то-есть горизонте.
— Ну, видно, у тебя глаза вострей, чем у меня.
Спать взвод, ложился с прибаутками, повеселели. Ночью Репеёк разбудил Линька; взял его голову в ладони и зашептал, прижавши губы к уху товарища:
— Беда, брат. Это я политику валял за кашей…
— А что?
— Сам увидишь.
Утром с прибаутками взвод снялся с места. В день легко прошли пятнадцать вёрст, кой-где подвязывая оборванные провода, подтягивая те, что провисли и касались других. Было уж совсем темно, когда перебрались за лог, взобрались на бугор и там остановились.
На завтра Репеёк проснулся от пинка.
— Где ты, собачий сын, лес видел?
Сверчок поставил его на ноги и, встряхнув, вторым пинком вышиб из палатки. Репеёк встал. Вся артель стояла и смотрела с бугра на разрушенную линию.
Вон он лесто! — сказал Репей, почесывая бок.
— Где?!
— На горизонте.
Михайло схватил Репья за шиворот:
— Та ж я тебе покажу, де горизонт.
Репеёк вдруг увидел, что горизонт закружился и перевернулся.
Мальчишка молча встал и погрозил кулаком Старику. Тот обнял его и шепнул:
— Говорил тебе, ври да не завирайся…
— Ну, товарищи, поддержись, наверное, это уж последняя падь такая.
— У тебя все последняя.
За работу принялись вяло. Пошабашили засветло. И на второй день и на третий взвод лениво двигался вперед, поднимая и связывая провода. Но все же участок кончился. Харчи и фураж были на исходе, когда через неделю в морозный вечер взвод устраивался на ночлег за перевалом. За кашицей Старик пытался пошутить:
— Теперь, Репей, твой лес начнется.
— В гаю нарежем прутьев, поставим хлопцев на березовую кашу, — поддержал Михайло Старика.
Взвод молчал.
— Вот что, Старик, — молвил Бехтеев, — есть нам и коням нечего, а вперед с ремонтом итти еще столько, да полстолько, да четверть столько, а еще что там дальше — неизвестно. Надо вертаться.
— До Ворожбы осталось меньше.
— Рассказывай!
— Вертаться!.
— Голосовать!
— Гляди: на дворе опять мороз и снег. Кто: «вертаться», подыми руку.
— Пойдем вперед, — сказал Старик.
С тем и спать легли. А на рассвете морозной ночи Репейка расталкивал Линёк и плача говорил:
— Прощай, Репей. Прощай, Балкан.
— Чего это — прощай?
— Прощай! Весь взвод с отцом уходит.
— Куда?
— Назад.
— А Старик?
— Поди ты сам к старому чорту.
Вокруг палатки гомон. Фуры и двуколки слоены. Старик перед палаткой с револьвером.
— Палатку не отдам. Все равно, померзнете и с ней. Кто со мной остается?
К Старику подошли с винтовками, и встали рядом с ним Рыжий Чорт, Инвалид, Семен с бородой. Мужики сидели на козлах.
