— Ну, что, — спросила y нее Груша, — начиталась своих книжек?
Маша рассказала сестре, как неудобно ей было заниматься чтением.
— Что делать, голубушка, — отвечала Груша: — мать правду говорит, что ты не за свое дело берешься. Книжки дело барское, a мы и так довольно спину гнем над работой, нам в праздник надобно отдохнуть, повеселиться, a не за новое дело браться.
— Неужели она правду говорит, — думала Маша, лежа в постели, — неужели мне так-таки и думать об учении нельзя. Неужели всю жизнь шить, шить и ничего больше?..
И вспомнилось девочке, как, живя y Светловых, она надеялась выучиться всему, чему учились барышни, как успешно шло y нее это учение, как она мечтала со временем сама сделаться учительницей, беспрестанно приобретать новые знания и сообщать их другим. A вместо этого ей говорят, что она должна быть швеей, и она сама чувствует, что ей нет возможности сделаться чем-нибудь другим!..
Однообразно потянулась жизнь Маши, Целые дни должна она была просиживать за скучной, утомительной работой, под постоянным страхом брани или наказаний; по воскресеньям она могла читать недолго, урывками, беспрестанно слыша насмешки или неодобрение за свое глупое занятие. Она работала усердно и прилежно, чтобы угодить матери, но шитье не доставляло ей ни малейшего удовольствия; ее удивляло даже, когда Анюта выпрашивала y Ирины Матвеевны позволение нашивать на платье какую-нибудь нравившуюся ей отделку и восхищалась своим произведением, или когда Груша глубокомысленно раздумывала, какого фасона лучше сшить заказанное ей платье. Чтение также было гораздо менее прежнего приятно для девочки; часто шум кругом мешал ей вдуматься в прочитанное и вполне понять его, иногда ей приходилось закрывать книгу на самом интересном месте и мучиться, не смея целую неделю открыть ее. Кроме того, и книги было ей очень трудно доставать: мать не пускала ее к Светловым, приходилось ждать, чтобы Груша сходила к ним и выпросила y них чего-нибудь ей почитать. Груша, сама безграмотная, не могла выбирать для сестры книг, a Варя и Лиза давали, что первое попадалось им под руку, не заботясь о том, знакомое или незнакомое это для Маши. Маша не жаловалась и не роптала: она понимала, что мать ее бедна и не может доставлять ей средства жить так, как ей хочется; понимала, что ей необходимо и работать, и приучаться к трудовой жизни, но ей все-таки было страшно тяжело. Она покорно исполняла все приказания Ирины Матвеевны, прилежно шиа по нескольку часов кряду, не останавливаясь ни на минуту, не ворчала, как Паша, когда приходилось распарывать сшитое или просиживать за работой дольше обыкновенного; идя с каким-нибудь поручением, не останавливалась, как Анюта, поиграть на улице и на дворе с соседскими детьми; она была тиха, молчалива, она редко плакала и то больше по ночам, когда все спали, но она была постоянно грустна и задумчива, заметно худела и бледнела.
— Что это с нашей Машей. — замечала иногда Груша матери: — какая она все бледная да печальная, не трудно ли ей работать?
— Полно, что за труд, — успокаивала Ирина Матвеевна: — она работает не больше других, a что она девочка тихая, смирная, так и слава Богу. Не всем же быть таким шальным, как Анютка. Машутка y меня очень привыкла к шитью, ужо годика через три, четыре отдам ее в тот же магазин, где ты училась, так из нее выйдет такая мастерица, что чудо!
Груша смотрела на потускневшие глаза и осунувшееся личико девочки и сомнительно покачивала головой.
Так прошел целый год. В одно воскресенье Ирина Матвеевна, возвратившись из церкви, поручила трем девочкам разнести работу заказчицам, a сама, против обыкновения, осталась с Грушей дома. Маше пришлось протащить довольно тяжелый узел на другой конец города, и она возвращалась сильно усталая. В дверях передней ее встретила мать и сестра. Девочка сразу заметила, что случилось что-то особенное: обе они были одеты по-праздничному; несмотря на заплаканные глаза, Ирина Матвеевна имела вид торжествующий; лицо Груши, покрытое ярким румянцем, сияло счастьем.
— Иди скорей, Машута, — обратилась к девочке мать, — поздравь Грушеньку. Бог послал ей счастья: она выходит замуж!
— Замуж? — переспросила Маша, с недоумением глядя на сестру.
Груша обняла девочку и рассказала, что сегодня приходил свататься за нее молодой хозяин соседней мелочной лавки; и он, и Груша уже давно были знакомы и давно нравились друг другу; но молодой человек не решался жениться, пока не выплатил долга, сделанного им для заведения торговли, и не стал вполне собственником своей лавки.
— Вчера он отнес последние сто рублей, — рассказывала Груша, — a сегодня и пришел свататься. Хочет свадьбу сыграть поскорей, непременно в будущем месяце: такой добрый, дает мне денег на приданое, завтра принесет; теперь уж я буду не на других шить, a сама на себя!
— Да, уж будет тебе гнуть спину над работой: хозяйкой заживешь, купчихой, — радостно проговорила Ирина Матвеевна. — Пожалуй, загордишься, и нас с Машутой позабудешь?
— Полноте, маменька, как вам не стыдно! — обиделась Груша.
Суровый, строгий порядок, господствовавший в квартире Ирины Матвеевны, был нарушен. Груша перестала ходить на работу, она помогала матери закончить ее заказы, a Ирина Матвеевна со своими ученицами принимала деятельное участие в шитье ее приданого. Работа шла весело. Груша всех оживляла своим присутствием; при ней в мастерской слышался и смех, и песни, и разговоры. Ирина Матвеевна, радуясь счастью дочери, забыла на время свою обычную суровость, a девочки шили охотно, чтобы угодить невесте. По вечерам приходил Павел Васильевич — жених, приносил подарки, гостинцы, заводил песни, игры, забавлялся шалостями Анюты, ласкал Машу, называя ее сестрицей. Все казались такими счастливыми, точно для всех должна была начаться новая жизнь, a между тем день, назначенный для свадьбы, быстро приближался. Маша ожидала его со страхом: за ним должна была потянуться прежняя однообразная, тяжелая жизнь, не скрашиваемая для нее даже присутствием доброй, ласковой Груши.
Накануне свадьбы, прощаясь с сестрой на ночь, она прижалась к груди ее и горько, горько заплакала. Груша была тронута.
— Не плачь, голубушка, — утешала она девочку, — ведь мы будем часто видеться; я попрошу мать отпускать тебя ко мне и сама буду к вам приходить. Павел Васильевич очень добрый: он обещал мне помочь маменьке, устроить так, чтобы она не нуждалась, и ты ему очень нравишься, — он все хочет сделать тебе какой-нибудь хороший подарок; ты придумай, чего бы тебе хотелось? Он говорит: я за деньгами не постою!
У Маши мелькнула в голове одна мысль, одно желание, но она быстро отогнала их, как нелепые, и отказалась от подарка.
Павел Васильевич сдержал обещание, которое дал невесте. Через неделю после свадьбы y одного из окон мастерской Ирины Матвеевны появилась большая швейная машинка очень удобного устройства. Лучше этого подарка трудно было придумать что-нибудь для бедной швеи. Шитье на машине шло чище и, главное, гораздо быстрее, чем на руках. С помощью ее Ирина Матвеевна могла брать больше прежнего заказов и успешно исполнять их, не проводя целые дни за работой. Груша взялась обучить мать и учениц ее новому для них искусству, и тогда положение девочек также улучшилось; зарабатывая больше прежнего, Ирина Матвеевна стала лучше кормить их и, кроме того, уменьшила число их рабочих часов: вместо прежних тринадцати-четырнадцати, они просиживали за шитьем десять-одиннадцать часов в день, a в остальное время могли и погулять, и поиграть. Сестру Груша беспрестанно звала к себе, как будто для того, чтобы помогать ей в ее новом хозяйстве; на самом же деле, просто, чтобы дать девочке отдохнуть от работы и от строгого присмотра матери. Теперь уже голова и спина Маши не болели от долгого сиденья наклонясь, ей было время и подумать о чем-нибудь, кроме бесконечного ряда швов и рубцов, и порезвиться с подругами и поболтать с сестрой, и даже почитать иногда вечером. Первое время эта перемена жизни, эта сравнительная свобода произвели на нее хорошее действие: она стала веселее, разговорчивее, румянец показался на ее бледных щеках, она даже несколько раз принимала участие в шумных играх Анюты. Но это продолжалось очень недолго. Скоро опять загрустила она, опять начала чуждаться подруг, машинально исполнять все, что ей приказывали, вставать утром с красными от слез глазами.
— Что ты опять такая печальная, Машенька; здорова ли ты? — участливо спрашивала Груша.
— Я не печальна, я здорова; — отвечала Маша и старалась избегать сестры, чтобы избавиться от ее вопросов. Она очень любила Грушу, она ценила ее заботливость и доброту, но не могла быть с ней вполне откровенной: она знала, что не найдет y нее достаточно сочувствия, и была права. Груша, помня свое собственное детство, понимала, что тяжело проводить целые дни за работой, выносить брань и побои строгой матери, ходить без башмаков, в разорванном платье, сидеть без обеда или без ужина, — и, насколько могла, спасала сестру от этих неприятностей, но никогда не приходилось ей мучиться тем, чем мучилась в это время Маша. Все детство Груши прошло среди самой ужасной бедности, подле пьяницы-отца и матери, озлобленной тяжелой жизнью. Она рано привыкла мечтать об одном, как бы иметь каждый день хоть скудную пищу да не подвергаться беспрестанным оскорблениям и насилиям. Если к этому присоединялась возможность не убиваться над работой, то жизнь оказывалась, по ее понятию, вполне счастливой. У Маши были другие стремления. Она успела заглянуть в книги, в ней проснулась любознательность, ей многое хотелось знать, на многое найти ответ, и она видела, что это невозможно ни в окружающей ее обстановке, ни в той жизни, к какой готовила ее мать. Часто девочка не спала по целым ночам, придумывая, как бы отыскать какой-нибудь выход из своего положения, как бы найти какую-нибудь возможность учиться, но все было напрасно.
