— А так… так… — И ротмистр снова заелозил пальцами в своей бородке. — Ты приходи в воскресенье, беспременни приходи. Увидишь капитан Феликс Заблоцкий, квартирмейстер Богуслав Турцевич…
— Приду, приду, — молвил только князь Иван и поднялся с места.
Он поклонился допытливому ротмистру и спустился вниз по темной каменной лестнице, насквозь пропитанной тошнотворными запахами сырости, прели и гнили, чем-то странным, чужим, незнакомым.
VIII. Болезнь старого князя
Но князь Иван не пошел в воскресенье к ротмистру Коссу. Все воскресенье это да потом почти всю неделю просидел князь Иван в спальне возле захворавшего батюшки, Андрея Ивановича, который то и дело засыпал, а просыпаясь, требовал, чтобы ученый сын читал ему то одно, то другое из книг, взятых на время у дяди Семена. Князь Иван доставал с полки книгу и подсаживался к отцовской постели. И, едва только раздавался звонкий голос князя Ивана, старик настораживался; из-под седых нависших бровей вперял он выцветшие глаза свои в сына.
Князь Иван читал ему о мелочной суете, которою преисполнена человеческая жизнь, проходящая у многих напрасно — без воодушевления и больших, нужных людям дел. И у Андрея Ивановича катилась по щеке слеза. Она, как росинка на ветке, еще долго блистающим алмазом переливалась потом в серебре его бороды. А князь Иван, не замечая этого, продолжал читать о житейских соблазнах, которые часто засасывают людей, о тщеславии, чревоугодии, любви к роскоши, заслоняющих от человека более высокие цели.
Старик знал, что жизнь прожита, долгая, трудная, и прожита, должно быть, не так, как нужно. Позади — длинная вереница бранных дел и тревог, царских опал и милостей, неудачная ливонская война. И нынче кругом — происки и козни и непонятное, небывалое смятение душ. По деревням зашевелились холопы. Снимаются с мест, бредут, бегут, голод их гонит, бесхлебица и бескормица, лютая дороговизна. И страшнее всего — царевич!.. Царевич Димитрий, сын Иоанна!.. Он, говорят, жив, спасся, он где-то таится до срока. Где? Зачем? Для какой судьбины? Для какой беды?
Ему уже который десяток минул, князю Андрею Ивановичу Хворостинину-Старку, и все всегда у него на глазах непрестанно менялось, все было неверно и зыбко, ни в чем не было твердой опоры. Хворостинины за один его, Андрея Ивановича, век оскудели и охудали, пошли при царе Иване Васильевиче врозь, глядели все из государевых рук.
— Где боярство наше и честь? — молвил Андрей Иванович шепотом.
И услышал ясный голос князя Ивана, продолжавшего вслух из раскрытой книги:
— «Где красота разная? Где златые и серебряные сосуды? Где многоразличные трапезы и сладкие снеди и хитрость поваров? Все пепел, все прах».
Старик закрыл глаза. Князь Иван умолк. Он положил книгу на стол и тихонько вышел из комнаты.
Под вечер туркиня Булгачиха привела к Андрею Ивановичу какого-то козлобородого человека. Это был известный в Москве Арефа-колдун. Он стал дуть и шептать и между тем и другим потчевать Андрея Ивановича мутной водицей из детского рожка. Мужик этот потел над стариком всю ночь и ушел только наутро с полной котомкой всякой снеди и двумя алтынами денег, зажатых в руке. До самых ворот шел Арефа пятясь и все дул и шептал, а выйдя за ворота, поглядел на сребрецо свое, побрякал им и запрятал в кису[13], висевшую у него на шее вместе с целым набором всяких принадлежностей для волхвования — костей волшебных, крючков заколдованных, стрелок чудотворных.
IX. Князь Иван отправляется на Болвановку
Вся неделя эта прошла для князя Ивана точно во сне.
Жалобное стенание больного, слезинка в курчеватом волосе его бороды, высокая, размеренная книжная речь, которою тешил его князь Иван, — все это повторялось изо дня в день, и только как сквозь дымчатую кисею выступал перед молодым князем нелепый двор ротмистра Косса с девкой, бегущей по тропке, с блекочущим немцем, гоняющим за нею, размахивающим обнаженной шпажонкой… И сам ротмистр Косс, эти елозящие пальцы, колкие глазки… И всё выспрашивает: кто к Хворостининым ходит да зачем ездит? К чему бы ему знать это? Лазутчик он, сыщик?.. Теперь, говорят, их всюду много — государевы, мол, глаза и уши. Ах, нечистый его задави!.. Нет, полно!.. Не пойдет к нему князь Иван и в это воскресенье. Да и в уличке людной двор его. А в воскресенье людей и того, поди, больше на полянке перед погорелым Николой!.. Чай, по обычаю: молодки пляшут, мужики на кулачках бьются, скоморохи колесом ходят и всяко ломаются.
Андрей Иванович провалялся на лавке на перине дней пять. Уже в четверг ему стало легче, а в пятницу он в шубе сидел на крыльце, парил на солнышке старые кости да любовался голубиными стаями, которые выплескивались одна за другой из соседнего двора. А князь Иван в огороде, возле малинника, на пеньке гнилом, стал снова листать и перелистывать свою латинскую книгу, «великий географус», как наименовал ее дошлый ротмистр Косс.
Дня три спустя, когда Андрей Иванович уже снова обходил дозором свои владения да постукивал тростью своею по кадкам, по бочкам, по ободьям колес, а то и по спинам замешкавшихся холопов, князь Иван на своем буром жеребчике выехал за ворота. Конек припустил весело сквозь нагретую солнцем пыль по трухлявым брусьям, настланным на дороге, мимо плетней, церквушек, кабаков, покойников, по тогдашнему обычаю выставленных на перекрестках, и лавочников, расположившихся там и сям в берестяных своих шатрах. «Малая Болвановка — так, кажется, сказал ротмистр Козодавлев? Малая Болвановка, капитан Феликс Заблоцкий?»
На мосту к князю Ивану сунулся сторож за мостовым сбором. Князь Иван уплатил ему две деньги[14] за проезд через мост да за скорую езду алтын штрафу. Через стрелецкую слободку без дани не пропускал никого детина, карауливший с иззубренным бердышом[15] стрелецкую околицу. Князь Иван откупился и здесь и выехал к топкому берегу, где за поворотом ветер сразу дохнул смолою, прелою паклею, отсыревшим в воде строевым лесом. Навстречу ватага за ватагой брели бурлаки, поднимая вверх по реке суда с вяленой рыбой и солью. У одного причала стояло синее судно, по которому похаживала крашенная киноварью борода — персидский, должно быть, купчина. Краснобородый таращил бельмы и покаркивал на татар, сгружавших на берег пахучие какие-то кипы. «Персия, — подумал князь Иван. — То-то как пахнет от всякого зелья!..» И, повернув к монастырю, он мимо Пятницкой церкви выбрался наконец на Болвановку искать польский двор против старой кузни.
Но на Болвановке кузниц этих, старых и новых, была целая улица, которая так и называлась Кузнецы. Ремесленные ребята трезвонили тут так по наковальням, что под стать красному звону с московских колоколен. Рейтары, побренькивая шпорами, подводили к кузницам прихрамывающих лошадок, и ковали принимались им стругать сбитые копыта.
— Дружище, — обратился князь Иван к куцеватому мужику с жилистыми руками едва не до колен, — не скажешь, где тут иноземец Заблоцкий, шляхтич?..
Мужик бросил в темную дыру кузницы клещи, которые держал в руках, раскорячил ноги и молвил:
— Это который же шляхтич?
— Двор тут у него против старой кузни.
— Двор, говоришь?.. Да тут шляхты всякой по дворам не счесть. Кормовая она, шляхта, государева. Нынче в городе жита четверик почем платят?
— Не скажу тебе, не приценивался.
— По шести алтын без двух денег четверик!.. Вон оно, житьецо!.. Одно слово — подслепое.
— Почему ж подслепое? — удивился князь Иван.
— А то как же? Подслепое. Сам понимай: в темноте мы тут по кузням зеваем, от дыму чихаем; только всего и радости, что на боку потешимся да по брюху пустому почешемся. А шляхта — она кормовая, государева.
— Где ж она, шляхта?.. Заблоцкий, Феликс Заблоцкий?.. Говорили, против старой кузни…
— Проедешь пятую кузню, — объяснил наконец коваль, — против шестой увидишь двор в бурьяне да бурьян же на избяной завалине.
Всадник провел каблуками по ребрам коня.
— По шести алтын без двух денег, — завздыхал опять мужик. — Житьецо подслепое…
Но князь Иван уже не слыхал его жалоб. Он только считал кузницы, мелькавшие по дороге. Отсчитал пять и против развалившейся шестой сиганул через канаву в ничем не огороженный двор, в густой лопух, в высокий бурьян, человеку по пазуху, коню но сурепицу.
На дворе не было ни души; только пегая чья-то лошадёнка стояла понуро у самой завалины и обхлестывала себе хвостом спину и брюхо.
Князь Иван слез с коня и прислушался. Ручеек бормотал близко или это с глиняной дудочки падали в тишину звонкие капли?.. Да, дудочка. В горнице, за открытым окошком, занавешенным голубым пологом, дудочка в руках невидимого дударя щебетала и жалобилась и рассыпалась дробными-дробными трелями. «Хитро! — подумал князь Иван. — Куда как дошлы эти иноземцы!» Но дудочка смолкла, и уже человеческий голос залился за голубою занавескою:
