Освещенные солнцем, повеселели сосны.
— Станови-ись! — повисло над берегом.
Началась строевая подготовка.
Я иногда оглядывался — смешно было видеть со стороны: матрацы лежали, грелись на солнышке, как тюлени, а их хозяева — вся рота — небольшими группами топтались на берегу, утрамбовывали и без того твердый, наверное, смерзшийся уже песок.
— Равняйсь! Смирно!
И пауза.
— Напра-во! Отставить! Резче надо. Напра-во!
И опять пауза.
— Нале-во! Резче, резче! Кру-гом! Отставить!
Отставить — значит так же четко вернуться в исходное положение.
— Шаго-ом…, марш! Нале-во! На месте!
Мы поворачивались, шли, опять поворачивались, останавливались, поворачивались, шли.
Со стороны, может, было и смешно…
Занятия с нами вел новый командир смены старшина первой статьи Воронов — сухощавый, жилистый, лет сорока пяти; лицо с морщинами, а глаза хитровато-веселые. Бескозырка у него была без каркаса, без пружины под кантом; около звездочки — две лихие вмятинки. Так носили бескозырки революционные матросы-балтийцы в семнадцатом году.
— Будем отрабатывать подход к командиру, — сказал Воронов, когда мы сто первый раз остановились и повернулись налево.
Он стал вызывать нас из строя по одному.
Вот так же бывало на репетициях в драмкружке: краснеешь почему-то за товарища, когда он выступает, и думаешь: «Сейчас моя очередь…»
— Юнга Железнов, ко мне!
Юрка нерешительно бежит (рассчитывает, когда останутся три шага, которые нужно пройти «строевым»), переходит на строевой и, останавливаясь, подносит руку к бескозырке:
— Товарищ старшина первой статьи, юнга Железнов по вашему приказанию прибыл!
— А что вы смотрите исподлобья? — спрашивает вдруг Воронов.
В строю — хохоток. Я вижу, как Юркина рука вздрагивает.
— Становитесь в строй.
— Есть!
Железнов поворачивается кругом. На переносице у него складка. Покачнувшись, делает первый шаг.
— Юнга Чудинов, ко мне!
«Все ясно, — думаю я. — Привязался к нам троим».
Широкое лицо Лехи пылает: у него не сразу получается. Ничего, я постараюсь за всех. А может, пронесет?
— Юнга Савенков, ко мне!
— Товарищ старшина первой ста…
— Отставить. Как держите руку?..
— Юнга Савенков, ко мне!
— Товарищ старши…
— Отставить. А нога?..
На третий раз получается.
— Юнга Сахаров, ко мне!
Артисты — такой народ… Сахаров тонок, строен, шинель ладно подогнана (когда он успел?). Четко подходит, козыряет… У артистов получается, хоть в душе он, может, и не так хорош, как кажется.
— Потренируйтесь-ка друг с другом, — решает старшина.
Он разделяет нас на пары. Нарочно, что ли?
— Юнга Савенков, ко мне! — злорадно кричит Сахаров.
Бегу к нему, а он отступает спиной к лесу и ждет, криво улыбаясь.
Делаю три строевых шага.
— Товарищ… командир, юнга Савенков по вашему приказанию прибыл!
Сахаров молчит.
Я опускаю руку.
— Ну?!
— Разговорчики! — Он округляет глаза. — Команды «вольно» не было!
Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга.
— Кру-гом! Шагом марш! Напра-во! Юнга Савенков, ко мне!
И опять мы лицом к лицу.
Он молчит. Потом усмехается:
— Можете идти.
— Есть!
Ничего, подойдет и моя очередь.
— Во-оздух! — кричит кто-то.
И наступает такая тишина, что в ней слышен один только звук — подвывающий, прерывистый.
— «Юнкерс»!
Это я сказал. Сам не знаю, когда успел рассмотреть. Мы уже бежим к лесу. Кто-то визжит. Визг все сильнее, пронзительнее. И я вдруг соображаю, что это бомба.
Валун…
Кидаюсь под него.
Визг еще не оборвался, а взрывная волна уже схватила меня за шиворот, ударила пониже спины, бросила к лесу, до которого я двух шагов не добежал.
Рядом тотчас падает Воронов. Это он меня, а не взрывная волна…
А визг прекратился. Жутко.
— По-пластунски в лес! — вполголоса приказывает старшина.
Слева ползет Леха, впереди — маленький лупоглазый Вадик Василевский (правда, что «прыткий») и сам Сахаров… А где Юрка?
— Железнов! — рявкает старшина. — Куда?!
— Может, он парашютистов сбросил? Надо же посмотреть!
Отрывисто затявкали зенитки.
— В лес! Без тебя обойдутся.
Мы ползли и ползли — между сосновых стволов, под лапами елей. Наконец Воронов приказал подняться и огляделся:
— Юнга Железнов, ко мне!
Я услышал треск сучьев, увидел, как Юрка поднес руку к бескозырке. Глаза у него обиженно блестели.
— Товарищ старшина первой статьи, юнга Железнов по вашему приказанию прибыл.
— Найдите командира роты. Доложите, что бомба, по моим наблюдениям, упала в районе трех валунов на южном мысу и не взорвалась. Ясно?
— Так точно! — заорал Юрка и бросился сквозь кусты напролом.
Поднялся гвалт:
— А я ее видел!
— Ой ты, как завизжит!
— За нами охотятся! Пронюхали, что ли, что мы здесь?
— Матрацы бомбили! Ха!
— И то не взорвалась!
— Цыц! — сказал Воронов. — Второй фронт тут открыли…
Разные бывают дневальные по роте. Некоторые орут «Подъем!» с таким откровенным злорадством, что хочется в них чем-нибудь запустить. Ему, дневальному, надоело, конечно, стоять одному, вот он и радуется: «Подъем!»
Я открываю глаза. Совсем близко надо мной, на потолке, колеблется круглое пятно: это внизу, на столе, горит коптилка.
Не слышно ни ветра, ни сосен.
Подъем…
А вставать нам не хочется. Все проснулись, но никто и не шелохнется. В кубрике тише, чем ночью, — не храпят. Это уже не тишина, а молчание, и такое враждебное, что дневальный повторяет неувереннее:
— Подъем!
Молчание.
Мы знаем: ему надо бежать и в другие кубрики. Ого, как хлопнул дверью.
Метнулось на потолке пятно света. Внизу скрипят кровати командиров смен — нашей и соседней, которая спит напротив, у другой стены кубрика.
Юрка покряхтел, поворочался и затих.
— Что же ты? — шепнул я.
— Да ну… — Он вздохнул. — Не встану. Подумает еще, что выслуживаюсь…
— Подъем, — спокойно, даже заинтересованно сказал Воронов.
В ответ кто-то тягуче, с наслаждением зевнул.
Мы насторожились.
— Так, — сказал старшина.
И вдруг мы услышали шлепок. Кто-то испуганно ойкнул и кубарем скатился со своего матраца:
— Кто бросается-то? Ща как дам!
— Дай-ка сюда. Мой ботинок, — спокойно сказал Воронов.
Леха прыснул.
— Гы-ы! — обрадовался Юрка. — Во дает!.. — и спрыгнул вниз.
За ним с веселым гоготом посыпались остальные.
Натягивая брюки, Леха восхищенно крутил головой:
— Ты знаешь, что он на «Авроре» служил? Знаешь?
Воронов, уже одетый, молча поглядывал то на нас, то на свои большие наручные часы, поворачивая руку так, чтобы на нее падал свет коптилки. Фитиль, вставленный в гильзу от снаряда, освещал кубрик плохо. В полумраке слышно было сопение, стук ботинок, переругивание: кто-то надел не свои портянки, кому-то на спину спрыгнул сосед сверху. А напротив так же копошилась другая смена, и старшина их всё приговаривал вполголоса:
— Ну-ка, юноши, не посрамимся…
Начался первый день жизни в кубрике, первый день занятий. А сколько уже было всякого: море, разговор с капитаном второго ранга, бомба… Я, пока одевался, обо всем этом передумал. И опять видел, как тонет Лехина бескозырка, как противно дрожит Валькино лицо: «Ребята, я не пил…» — и как смотрит на меня Иванов: «Маменькин сынок…» А бомба!.. Ее подорвали минеры из учебного отряда. Я слышал, я всем телом почувствовал, что земля сдвинулась. Всю душу перевернули мне эти дни, и вот настал новый день — и будто ничего не произошло: опять команды, команды…
— Становись!
Построились.
Воронов посмотрел еще раз на часы, на нас и рассмеялся:
— Умора!
Мы тоже улыбнулись — растерянно. В чем дело? Мы гордились тем, что встали сразу и посрамили все-таки «юношей» из соседней смены — они еще не строились.
— Умора! — повторил Воронов. — Семь минут одевались. А? Как вас назвать-то после этого?
Мы не знали, как нас назвать.
— Смирно! Напра-во! На физзарядку бего-ом марш!
В этот момент дверь кубрика распахнулась:
— Выходи на физзаряд…
Выполняя команду старшины, мы сшибли остолбеневшего дневального с ног.
Главстаршина Пестов командовал:
— И… раз!
Мы коротко нажимали на головки ключей — точка.
— И… раз, два!
Нажатие на два счета — тире.
— Теперь прием на слух. Не пытайтесь считать, сколько в знаке точек и тире, — говорил главстаршина Астахов, прохаживаясь между столами. — Так вы никогда не станете радистами! Знаки нужно запоминать на слух.
