— Ну как, кончил?
— Ага, — сказал я.
— И я тоже… Покажи!
— Да ну тебя!..
Я не хотел показывать. Если б он какую задачку просил списать или английский — пожалуйста, мне не жаль. Но тут дело другое. Иван Иванович так ведь и сказал — посмотрим, у кого память лучше.
— Ну, покажи… Что ты?
— Отстань…
Но он не унимался. Этот Женька Проегоркин просто невозможный человек. Как пристанет, так не отвяжется. Вот и теперь он мне все уши прожужжал, покажи да покажи.
— Ладно, — сказал я, — покажу. Только ты первым показывай.
— Ага! — усмехнулся Женька. — Какой умник нашелся!
— Не хочешь — не надо. — И я приподнялся, чтобы отнести рисунок Ивану Ивановичу, но Женька придумал, как быть.
— Давай, — сказал он, — отдадим наши рисунки Вовке, он передаст тебе мой, а мне твой. Все по-честному. А?
Так мы и сделали. Гляжу я на Женькин лист. Неплохо нарисовал. Наш дом, ничего не скажешь. Даже отвалившуюся штукатурку на одном углу не забыл.
— Ну как? — спрашивает.
— Молодец! — говорю.
— И ты, — говорит, — молодец. Только вот эта труба короткая получилась. — И раз-раз — подправил мне трубу.
Я рассердился.
— Ты что же такую длинную нарисовал?
— Сейчас покороче сделаем. — Поболтал он кисточку в воде и принялся смывать трубу сверху.
Получилась какая-то мазня. Я еле на месте усидел.
— Что наделал? — чуть не плачу с досады.
А Женька меня успокаивает:
— Пусть, — говорит, — это будет дым.
— Где ты такой дым видел? — спрашиваю. — Одна грязь.
Женька и сам, вижу, испугался.
— Исправим, — сказал он, помакал кисточку в черной краске и такой тут дым нарисовал, будто вулкан Везувий извергается.
Все сдали давно свои рисунки и ушли. Иван Иванович по-прежнему поедал глазами книгу и не обращал на нас никакого внимания. А у меня от злости даже голос пропал. Гляжу, как Женька старается над моим дымом, и ничего сказать не могу.
— Дым? — переспросил я зловеще.
— Ага, дым.
— Ну погоди, я тебе пожар устрою.
Я схватил кисть, и тут изо всех окон Женькиного дома вырвался огонь.
— Ах, так? — зашипел Женька, и мой дом сразу же покрылся черными кляксами.
Тогда я ткнул кисточкой в какую-то краску, и по Женькиному листу поползла зеленая плесень с красными разводами. Что последовало за этим, я не видел. Мы «работали» исступленно и уже не смотрели друг на друга.
Прозвенел звонок. Оторвался от книги Иван Иванович. Очнулись и мы с Проегоркиным.
— Ну как, — спросил Иван Иванович, — закончили? Давайте рисунки.
Мы молча сидели на своих местах.
— Больше ждать не могу, — сказал Иван Иванович и вышел из-за стола.
Он подошел к Женьке. Взял лист, повертел с разных сторон, спросил:
— Это что?
— Дом, — вздохнул Женька.
Иван Иванович приблизился ко мне, покачал головой.
— Тоже дом? — спросил.
— Дом, — печально согласился я.
Иван Иванович стоял и все покачивал головой. Потом он вдруг подскочил к столу, распахнул журнал и тут же влепил нам по двойке.
Борька живет на «рыжем дворе» — так называется у нас двор соседнего дома пять.
С ребятами дома пять у нас всегда было что-то вроде вражды. К нам они почти не ходят, и мы редко появляемся у них. Попробовали однажды сыграть с ними в футбол, так чуть было не подрались из-за одного гола, игру даже не закончили.
Так вот, теперь представьте себе, что Борьку, коренного жителя пятого дома, уважают все наши ребята. Да-да! И не удивляйтесь. Сейчас расскажу, в чем здесь дело. Как-то мой сосед Гога Ренкин вынес во двор доску, расставил фигуры и небрежно произнес:
— Ну, кого обыграть?
Охотников сразиться с ним нашлось немало. Гога решил начать с Кости, самого азартного футболиста.
— Только я играю по всем правилам шахматного искусства. Ходов назад не брать и чтобы никто не подсказывал, — предупредил он.
— Ладно, — ответил Костя.
— Так какой же мы выберем дебют?
— А какой хочешь. Мне безразлично.
Костя не знал ни одного дебюта, поэтому ему действительно было все равно. Все мы тоже хотя и умели играть, но с шахматной теорией не были знакомы.
— Испанская партия! — громко объявил Гога и толкнул пешку.
Костя сделал ответный ход.
— Как же ты ходишь? Я сказал — будем играть испанскую партию, а ты играешь французскую защиту.
Кругом раздались восторженные восклицания, а Костя покраснел и сказал Гоге, что будет играть, как умеет.
— Что же, хорошо! А я буду играть по разработанной системе развития.
Мы восхищенно переглянулись и снова уставились на доску. Никто не сомневался, что Гога выйдет победителем. Но Костя, видно, не собирался проигрывать. Он уверенно делал ходы и если отдавал какую фигуру, то брал равноценную. Мы уже понемножку стали терять веру в Гогины способности, как вдруг он проговорил:
— Король у Кости в слабой позиции, а у меня все подготовлено к сильнейшей атаке. Сейчас вы увидите всю безнадежность его короля.
Костя, игравший спокойно, растерялся. Он, наверно, как и мы, стал прикладывать все старания, чтобы узнать, откуда же грозит опасность. После продолжительных размышлений он вывел короля из-за пешечной защиты и поставил его на открытое поле. Ошибочность этого хода была настолько явной, что среди смотревших пошел недовольный шумок.
— Тише, тише! — закричал Гога. — Он ничего не мог сделать. Это — цугцванг.
— А что такое «цугцванг»? — раздалось повсюду.
— Это когда я… — начал объяснять Гога (тут он чуть замялся), — или вообще какой-нибудь шахматист создаст противнику такое положение, что тот вынужден делать лишь проигрышные ходы. А теперь я начну атаку. Вот смотрите. Шах!
Слова Гоги всех ошеломили. Костя не пожелал защищаться, а, промолвив: «Я проиграл», вылез из-за стола и стал позади стоявших кругом ребят.
— Следующий! — выкрикнул Гога.
После Кости он победил еще четырех, в том числе и меня. Странное дело! Я играл как будто бы неплохо, но когда через некоторое время Гога объявил, что, на его взгляд, мне пора сдаваться, все у меня смешалось и перепуталось. Беда заключалась в том, что я не видел никаких признаков моей гибели. Это было самым страшным. Не зная зачем, я сделал несколько нелепых ходов и только после этого заметил и в самом деле никуда не годное положение фигур.
— Вот это здорово!
— Ну и Гога! Просто мастер!
— Гроссмейстер! — заговорили все разом, когда Гога объявил мне мат.
— Гога, ты прямо как Ботвинник.
— Я бы сказал, что мой стиль больше походит на алёхинский, — заметил Гога.
Многие с удивлением повернулись к Алёхе — мальчугану семи лет, который неизвестно каким образом очутился среди нас, учеников шестого и седьмого классов.
— Это не я! — испуганно проговорил Алёха и на всякий случай попятился.
— Эх, вы! — рассмеялся Гога. — Алёхин — это был шахматист такой, чемпион мира.
— А мы не знали…
— Ну и Гога! Все ему известно!
По всему было видно, что Гоге нравились отзывы о его игре и шахматных познаниях, хотя он старался казаться равнодушным.
— Может, найдется кто-нибудь посильнее? — растягивая каждое слово, сказал «мастер».
С этих пор на нас напала «шахматная болезнь». Во дворе стали устраиваться шахматные турниры и первенства. Победителем всегда оказывался Гога Ренкин. Авторитетом он пользовался огромным. Со всеми спорными вопросами и недоразумениями при играх обращались к нему.
Он стал заметно важничать, в его речи появились словечки: «ну-с», «так-с», «вот-с», но мы это прощали. Чемпион двора! Тут уж ничего не поделаешь. Если по какой-нибудь причине ребята не могли закончить партию, шли к Ренкину. А Гоге стоило лишь мельком взглянуть на доску, и он говорил: «Так-с, позиция черных заслуживает предпочтения». Или: «У белых богатая шансами игра на ферзевом фланге». Или: «Ну-с, здесь играть нечего. Белые в блестящем стиле проводят комбинацию и выигрывают».
Подобные оценки, которые Ренкин называл анализами, не оспаривались. Правда, однажды кто-то решился возразить Гоге, но чемпион нахмурился:
— Вначале изучи теорию, тогда и рот раскрывай.
Больше никто с ним не спорил.
В скором времени мы решили выпускать свою шахматную газету.
С одобрения Ренкина ее назвали «Цугцванг». Газета следила за нашими шахматными событиями, а Гога Ренкин часто писал заметки в отдел «О повышении мастерства».
Так вот, в эти дни «шахматного периода» и прославился мой друг Борька Ермаков с «рыжего двора».
Увидев как-то раз собравшихся около столов ребят, он спросил у меня, что там происходит.
— Это шахматный турнир, — ответил я. — Вон за тем столом, где больше всего болельщиков, играет наш чемпион Гога Ренкин — шахматист смелой фантазии и высокой техники.