Как воскресенье или праздник какой-нибудь церковный, собираемся мы и затеваем игру. В будни-то не до игр было. В школу я не ходил. За учение платить надо. Матери не по карману. Нас ведь у нее четверо было, сам знаешь. И росли без отца — прадед твой Захар Матвеевич от чахотки умер. Я старший в семье остался. Пошел работать на фабрику. Тут вот, где теперь консервный завод, стояла мебельная фабрика. Ну и устроился я туда на заработки. Кому подержать что-нибудь, принести, стружку убрать, печки зимой натопить… За день набегаешься так, что ноги гудят. Но все же зарабатывал копеек сорок на день. Но хотя я уже и работал и зарабатывал, а был все же мальчишка. И побегать, и повозиться, и поиграть хотелось.
Степка попытался представить себе дедушку Арсения мальчишкой, который бегает по фабрике и подметает пол, но у него ничего не получилось.
— «Казаки-разбойники» была наша любимая игра, — рассказывал дедушка Арсений. — А рядом особняк стоял. Там под ним подвалы были. В тех подвалах мы и прятались, когда играли.
— Этот дом и сейчас стоит, — сказал Степка. — Дом двадцать. Там Вовка Пончик живет.
— Ну что же, может, и Пончик живет, — согласился дед. — А в то время он принадлежал одному петербургскому богачу — Гольцеву. Ростовщик он был известный. Ты знаешь ли, кто такие ростовщики?
— Знаю. Это которые до революции деньги взаймы давали.
— Давали-то давали. Да под заклад. Несли к ростовщикам люди с бедности — кто — часы, кто — кольцо, кто — ложку серебряную… А выкупать их надо было с процентами. Так что не все и выкупали. Да. Вот и жил этот Гольцев в Петербурге. Он из немцев был. Его предки в Россию из Германии приехали, считай, при царе Алексее Михайловиче. Фон Гольц была тогда их фамилия.
Все это Степка знал. В краеведческом музее он видел картину, где были нарисованы бедная деревушка с покосившимися избами, ветхие крылечки, голые деревца и богатый дом с колоннами — особняк помещика Гольцева.
— Обрусели тут фон Гольцы, — продолжал дедушка Арсений, — немецкую фамилию свою на русскую переделали. А как были немцами, так и остались. Имена своим детям и внукам давали сплошь немецкие. Последнего Гольцева Генрихом звали. И слуг в большинстве держали из немцев. Вот и тут у них немец жил, вреднющий старик, Людвиг. Людвиг… Эх, фамилии сейчас не вспомню. Одним словом, злой был старик немец. Боялись мы его — страсть! А в подвалы все-таки бегали прятаться.
— Дедушка, — спросил Степка, — а для чего Гольцеву подвалы были нужны?
— Да кто ж его знает! — пожал плечами дед. — Кто говорил — раньше там один из Гольцевых томил крепостных крестьян за провинности. Вроде тюрьмы у него были подвалы. А может, просто как кладовые. У Людвига, я помню, там хранились всякие овощи. Картошка, морковка, свекла. Он по соседним деревням по дешевке все это закупал и отправлял в Петербург хозяину своему. Ух, и гонял же он нас из тех подвалов! Только поймать никого не удавалось. Прытки у нас были мальчишки.
Вот как-то раз спрятались мы от «казаков» в подвалах. А немец-то нас и подстерег. Кинулись мы от него врассыпную. А я нескладный был, длинный. О собственную ногу споткнулся и упал. Ну и попало мне по первое число. И за уши он меня драл, и за волосы таскал, и хворостиной стегал… Одному мне за всех пришлось отдуваться. Таскает он меня, бьет, а сам все по-немецки приговаривает. Не помню, как уж я от него вырвался. Бегу домой, а сам реву. А дома мне еще от матери влетело: не ходи, не лазь куда не надо.
Дедушка Арсений помолчал и закончил, усмехнувшись:
— Вот с тех пор и невзлюбил я немецкий язык. Как услышу, так и уши горят, и немецкую розгу вспоминаю.
— Какое же он имел право бить?! — с негодованием воскликнул Степка. — Взять бы его да в милицию! Получил бы там за хулиганство!
— Это, Степан, сейчас можно за такие дела в милицию попасть, — засмеялся дедушка. — А тогда кому можно было жаловаться? Приставу? Городовому? Да они бы мне еще всыпали! Гольцевы-то ведь богачи. А я кто? Простой рабочий мальчонка.
Дедушка Арсений о чем-то задумался. На улице начался дождь. Он негромко барабанил в стекла. Тикали часы. Словно невидимое время со щелканьем, как капли воды, падало с маятника — тук-так, тук-так…
— Дедушка Арсений, — тихо позвал Степка, — а вы того богача, Гольцева, ни разу не видели?
— Как же не видеть? — дед поднял голову. — Видел. Он сюда из Петрограда прикатил. В октябре семнадцатого года. Видать, от революции спасался. С семьей приехал. Жену привез и двух сыновей. Одному, пожалуй, года три было, а старшему лет пятнадцать. Как же не видел?! И как приехали, видел, и как два каких-то парня чемоданы, сундуки его из автомобиля выгружали… Лакеи, должно быть. И горничная еще с ними была, а может, гувернантка. Девушка лет девятнадцати. Но меня-то больше, Степан, интересовал тогда автомобиль. Это был первый автомобиль, который я в своей жизни увидел. Ну и автомобиль! — дедушка громко захохотал. — Колесики тоненькие, как у велосипеда, чуть потолще. На них сверху такой каркас с брезентом… Ты бы сейчас увидел такой автомобиль — умер бы от смеха. А мы тогда всей улицей сбежались смотреть на это чудо.
Дедушка Арсений опять засмеялся. А потом седые брови его насупились.
— Решил, верно, этот Гольцев тут, в особняке у себя, смутные времена переждать. Думал, может быть, что пройдут волнения, снова можно в Питер вернуться, прежней жизнью зажить. Да только не вышло. Пришлось ему и отсюда удирать. Рабочая власть и здесь укрепилась. А богач ночью удрал. На своем автомобиле. И лакеев и горничную увез. А старик Людвиг остался. Ему тогда уж лет под восемьдесят было. Он и прожил-то после революции недолго. Говорили у нас в то время, будто этот Гольцев тут, у себя в особняке, богатства оставил. Клад зарыл, одним словом.
— Вовка Пончик тоже говорит, что там в подвалах клад лежит, — вспомнил Степка. — Говорит, надо слово особое знать, тогда можно найти.
Дедушка Арсений засмеялся весело.
— Ну, пускай поищет твой Пончик, — сказал он. — Мы с товарищами из ревкома там все обыскали, все стены в тех подвалах простукали. Тоже поверили этим вракам. Так и не нашли ничего. А я тебе, Степка, скажу… — Дед выпрямился во весь свой богатырский рост. — Вот что скажу. Я и сам иной раз мальчонкой мечтал: вот найду клад, вся жизнь повернется по-иному. Копну лопатой во дворе у забора, а лопата — звяк о железный сундук. А в сундуке так и сияет… И можно будет накупить пряников и леденцов, матери новый платок, братишке новые штаны. Думал я так, Степан, а потом понял, что за кладами гоняться нечего. Вот он где, главный наш человеческий клад!
Дедушка Арсений сверкнул глазами и протянул к Степке свои большие жилистые руки, сильные рабочие руки с широкими ладонями и крепкими пальцами.
— Вот он, клад. С таким кладом, Степан, у нас всегда будешь богачом.
— Дедушка, — спросил Степка, — а куда он удрал, этот Гольцев?
— Ну, куда же ему удирать? За границу, — сказал дед. — А ты что же это уроки-то не учишь? Заговорился я тут с тобой, а ты и рад.
— Я, дедушка, сейчас буду учить, — торопливо пообещал Степка. — Вы еще хотели рассказать, как пожалели, что немецкого языка не знаете.
— Ну вот! Это, Степан, уже совсем другой рассказ.
— Почему же другой? — хитрил Степка. — Я все ждал, когда вы расскажете. Думал, послушаю, и сразу захочется немецкий учить…
— Да что тут рассказывать, — сдался дед. — Так, на память пришло. Это уж в нынешнюю, в Отечественную войну было… Я тогда пошел в народное ополчение. В армию не взяли — лет, говорят, много. А в ополчение записали. Потому — я в гражданскую еще воевал, военное дело знаю.
Дедушка Арсений приосанился и расправил плечи.
— Ну вот. Враг тогда к самой Москве подходил. Уже у Наро-Фоминска шли бои, у Истры, у Волоколамска… А это все, Степан, места подмосковные. Почти пригороды. Я в ополчении командовал ротой. Вот тут мы залегли в обороне, в траншеях у лесной опушки, а тут вот немцы.
Дедушка отставил с середины обеденного стола на самый край цветочную вазу и показал, как на опушке, которую должна была изображать ваза, залегли части ополченцев.
— Здесь, — он похлопал ладонью по клеенке, — значит, фронт проходит… Поле… Грязь… Осень уже, дожди начались… В траншеях воды по колено. А мы ждем. Не уходим. И спать некогда. Одна мысль у всех сердца бередит: «Умрем, а врага к столице не пустим!» И вот утром как-то слышим с той стороны крик. Гляжу — бежит через поле человек от фашистских позиций. Тяжело бежит. Ноги в грязи вязнут. Присмотрелся — солдат немецкий. Без оружия, без шинели… «Стой! — кричу своим. — Не стрелять!..» Только стрелять-то с той, с вражеской стороны начали. Сначала из автоматов, а потом из пулемета хлестнули. В спину, значит, своему.
Дедушка Арсений помолчал, должно быть вспоминая, как все это происходило, и заговорил снова. Голос его зазвучал глуше.
