— А на что он нам! Там и сала, небось, один кусок, — сказал Митька. — Я вон куда запущу палкой: видишь, повыше какая бочища стоит?
Мишка пристально посмотрел в то место, куда показывал Митька, и хотя никакой бочищи не увидел, но предположил:
— То либо Ермилова, либо чья-нибудь боковская.
В лесу все было как бы в дреме: и кусты, и деревья, и дедова изба. Вдруг открылась дверь сторожки, и разом залаяли все пять дедовых псов. Не сказав друг другу ни слова, ребята что есть духу пустились бежать на Рвановку. Отбежав с полверсты, они оглянулись назад и остановились. Погони не было. Лес, кроме трех огромных дубов, скрылся. Из логовины спокойно поднимался столбик дыма.
— Они… эти собаки… знаешь… — сказал Мишка прерывающимся от быстрого бега голосом: — один раз, кто его знает, какого человека разорвали…
— А как же узнали?
— А сапоги с ногами нашли…
Ребята прошли некоторое расстояние молча.
— Хорошо, хоть видели, что сидит, — сказал Мишка.
— Ага, — согласился Митька. — Мы давай теперь соберемся и пойдем туда гурьбой: возьмем с собой Сашку, Петьку, Юрку… Тогда собаки чорта с два нам что сделают. А к походу надо нынче же подготовить побольше хороших палок.
* * *
Сейчас же после обеда Мишка полез на чердак. Там он еще в начале зимы, как только бросили играть в городки, спрятал, чтоб мать не пожгла, городошные палки. Лучших палок для похода и не найти.
На чердаке было темно, но Мишка знал, что палки лежат за боровом. Огибая трубу, он вдруг больно ударился ногой о что-то твердое. Что это могло быть? Он попробовал рукой — бадья. Снял круговину — сало. Забыв про палки, Мишка поспешно слез с чердака, вбежал в хату и с радостью крикнул матери:
— Прилетело!..
— Что прилетело? — не поняла мать.
— Сало наше. Я на чердак полез, а оно там за боровом сидит себе, как святое…
Но мать, к удивлению Мишки, не только не обрадовалась, а даже нахмурилась.
— И все ж он раскопает, и ничего от него не спрячешь, — ворчливо сказала она.
Все стало просто и ясно: прошлой ночью по чердаку совсем не домовой ходил, а отец. У бадьи крыльев нет, и она летать не может.
На дубу, кроме прошлогодних гнезд — Мишка их отчетливо видел, — ничего не было.
И Мишке стало досадно, что его обманули, как маленького.
Утром Мишка поел только одной картошки с солью, но настроение у него веселое. Причин тут много. И сон какой-то страшный виделся, а бабы — он слышал — говорили: «Раз сон страшный, явь будет веселая», и боль в горле прошла. Вчера и слюну было больно глотать, а нынче картошка проходила без всякой задержки. Ну и потом… этот заячий хлеб…
Одно название чего стоит: за-я-чий хлеб!
Мишка знает траву «заячий холодок». Пушистым веником растет, зеленая, как елочка, и листья, как у елочки, иголками. Под этой травой — отец рассказывал — зайцы в жару отдыхают. Но заячьего хлеба никто не знает. А Мишка сегодня будет есть этот заячий хлеб.
Однажды Семен Савушкин дал Мишке старые игральные карты. Когда-то зеленая в косую клеточку, рубашка карт теперь полупилась и стала похожа на жабью кожу. На картах уже трудно было разобрать фигуры. Углы карт оборваны. Особенно карнаухой была любимица Мишки — червонная дама. Почти пополам была порвана крестовая десятка. Заметно надорван все еще жаркий бубновый туз. Мишка сидит на печи и играет в дурака. Играет он на две руки. Те карты, что в правой руке, — это его карты. А те, что в левой, — это карты Мишкина друга Митьки.
Мишка играет и приговаривает, со всей силой шлепая картами: «Семеркой кроешь? Вот тебе и семерочка… Десяткой?.. Есть десятка… Загребай, загребай, больше у тебя крыть нечем…»
Игра как будто ведется беспристрастно, но получается почти всегда так, что в дураках остается левая рука. И Мишка объясняет будто присутствующему Митьке-соседу: «Сам видишь, я без мухлевки…»
На печке тепло, но скучно. Хорошо б сейчас побегать.
Мишка бросает карты, ложится на живот и свешивает с печи голову. Мать прядет. Лицо у нее грустное. Таким грустным бывает солнышко осенью. Спицы в колесе прялки слились в сплошной белесоватый круг. Мать левой рукой смычет кудель на гребне, а правой сучит серую нитку. Нитка течет через пальцы правой руки, через зубчики вилки и наматывается на катушку. Мишка вспоминает, что на указательном пальце правой руки матери нитки выели ложбину почти до крови, но удивляться тут нечему. Тело — оно мягкое. А вот то, что нитка проела такие же ложбинки на железных зубьях вилки, — это Мишке непонятно: ведь тверже железа нет ничего на свете!
В хате голубоватый сумрак. Сумрак оттого, что два уличных окна заставлены снопами ржаной соломы. Мишка знает, зачем они заставлены: чтобы не выходило тепло. А два окна, что во двор, сильно заморожены. У деда Моргуна окна не замерзают. У него зимой двойные рамы. Между рамами Моргуновы кладут обернутые в бумагу кирпичи, а на кирпичах бумажные цветы — розы: красные, зеленые, желтые. Моргуновы богатые. У них — Мишка слышал, как мужики говорили — от хлеба закрома трещат, а ометы соломы — с Кавказские горы. И Мишке хочется побежать и посмотреть, как это закрома трещат, а треснуть не могут. Моргуновские ометы, когда не замерзали окна, Мишка хорошо видел, только казались они ему похожими не на Кавказские горы, которых он никогда не видел, а на пасхальные пшеничные куличи. Хорошо б сейчас побежать мимо дома Ермила. У него, мужики говорили, куры денег не клюют. Может быть, возле Ермиловых можно хоть копейку найти. Вдруг дед Ермил обронил. Вот сейчас мать опечаленная, а то бы она сразу прояснела и сказала: «Вот молодец у меня сынок — копейку нашел!» Когда Мишка подметал хату, она всегда ему говорила: «Вот молодец у меня сынок — сам хату подметает!»
На свете нет лучше матери, чем Мишкина мать. Это вот сейчас зима и ей некуда кинуться, а будь бы лето, она бы всех богатеев обегала и обязательно что-нибудь заработала. Бабы говорили — а бабы зря говорить не станут, — что лучше Мишкиной матери работницы нет.
И лучше отца нет. Он только задумчивый и нерасторопный.
И Мишка ничего б не хотел, только чтоб отец и мать не ругались, вот как сегодня утром. Ругалась, собственно, мать.
— Тюря ты, нерадей! — кричала мать на отца. — Мало ли как добывают копейку! Возьмут топор, пойдут в город, кому дров наколют, кому что… А тебе б только мышей топтать. На царскую помощь, что ль, надеешься?..
Мишке через комель видно было, как отец топтался у окна и ничего не говорил. И вид у отца был такой жалостный, что Мишке хотелось плакать. Потом отец вздохнул, снял с простенка между дверью в сенцы и дверью в кухню зипун и не спеша начал одеваться. Зипун он перепоясал очень низко. Получился смешной, какой-то длинный живот, но это правильно: озорник ветер не будет поддувать снизу. Отец взял со скамейки вылезшую от времени баранью шапку, покрутил ее в руках и не спеша надел. Постоял, о чем-то думая, потом достал из-под скамейки весело блеснувший плотничий топорик и сунул его за пояс. Опять постоял, потом тихо и беззлобно сказал, будто мать никогда и не ругала его:
— Пойду в город, может чего подработаю.
— Давно б так. Только ты сначала поешь, а потом пойдешь, — сказала мать, и голос ее был теплый, любящий.
— Я там… как-нибудь…
— Ты на «там» не надейся… Вот картошка. А я тебе на керосин бутылку найду, а то и капли нет…
Мать поставила на стол чугунок с картошкой и ушла на кухню. Отец взял картошку и, очищая на ходу, подошел к печке.
— Ты не балуйся тут, — наказал он Мишке, но даже и пальцем не погрозил. — А я тебе либо пряник принесу, либо заячьего хлеба. У зайца отниму.
— А какой он, заячий хлеб? — встрепенулся Мишка.
— Хороший.
— Как пряник?
— Еще лучше… Только ты молчи… Ну, я пойду, — сказал отец матери, — а то опоздаю… Ты лучше отрежь кусок хлеба.
Мать взяла с полки ковригу хлеба, отрезала краюшку, завернула ее в тряпку и сунула отцу за пазуху. Отец оглянулся, как будто припоминая, не забыл ли чего, стукнул в дверь и скрылся в густом курчавом пару.
Вот какой отец у Мишки! Куда бы ни пошел, обязательно что-либо принесет Мишке: если не палочку-конфету, то хоть бумажек от конфет. А бумажки с картинками, а картинки красивые: либо синеватые ягоды черной смородины, либо зима: снег, елка и седой румяный дед с топориком. Попадались бумажки и с важными генералами, у генералов через плечо голубые ленты, вся грудь в крестах и медалях. Всю стенку на печке оклеил Мишка картинками.
А один раз отец принес Мишке большого пряничного коня. Был этот конь легкий, розовый и с золоченой головой. Ноги были смешные, без копыт, как в валенках, а шея очень длинная и уши маленькие и круглые, как у медведя, но в общем конь был похож немного на настоящего коня и, главное, оказался сладкий, как сахар.
