Долго, недели две, ел Мишка коня, ломая его по маленьким кусочкам. Дал попробовать матери и Митьке. Митька тогда вздохнул и похвалил, а отец отказался. «Я большой», сказал он. У кого еще такой хороший отец? Ни у кого. И вот сегодня отец обязательно принесет заячьего хлеба…
Мать шумно высморкалась. Прялка остановилась. Мишка взглянул на мать, а у нее по щекам — дорожки от слез.
— Эх!..
Печаль, как тень, окутала Мишку. Чем бы мать утешить? Что бы ей такое сказать?
— Мам, а ты его пробовала? — робко спрашивает Мишка.
Мать вытерла лицо черным коленкоровым передником и взметнула на Мишку заплаканные, самые дорогие в мире, голубые глаза:
— Кого?
— Заячий хлеб.
— Выдумаешь что зря…
— А он бывает?
— Не бывает…
Мишка улыбается. «Не бывает»… Раз отец говорил, значит бывает. Отец никогда не обманывает.
— А я тебе дам нынче попробовать, — говорит Мишка.
— Дурачок ты маленький, — отвечает ему мать.
Мишку обижают эти слова. «Маленький…» Маленький, маленький, а он все знает. Он только не говорит. А он знает, отчего мать плачет. Хлеб, что на полке, — это последний хлеб. Картох осталось не больше воза. А еще рождества не было. «Ладно, вот отец принесет хлеба, и ты увидишь, что я не дурачок», думает Мишка.
В окно, что во двор, ударило солнце. Стекла заиграли радостными разноцветными огнями. Мишка соскочил с печи и побежал к окну. Но увидеть на дворе ничего нельзя было. На стеклах толстым мохнатым слоем намерз снег. Чуть обозначались выдавленные вчера Мишкой кружочки от старинной монеты, на которой с одной стороны был тощий одноглавый орел, а с другой написано: «Денга».
— Мам, а что за эти деньги дадут? — показал Мишка на кружочки.
— Дадут во что кладут, — бросила мать, и Мишка заметил, как по губам у нее пробежала грустная усмешка.
— А если бы давали, — сожалеюще говорит Мишка, — ты где-нибудь достала бы взаймы копейку, а я наделал бы целый сундук денег…
Мать молчит. Мишка продолжает разговор, рассеянно соскребывая ногтями снег со стекол:
— Купили бы себе корову, лошадь, поросенка…
— Ты вот смотри мне, стекло высади…
Мишка бросил соскребать снег, хотел еще что-то сказать, но в окне на улицу, рядом со святым углом, он заметил, сидит на соломе мышь и вышелушивает ржаные колосья.
Мишка тихонько поднялся и на цыпочках подкрался к окну. Мышь взглянула на него черным с блесточкой глазом и продолжала быстро-быстро выбирать зерна. Мишка сердито нахмурился, топнул ногой и погрозил ей кулаком. Мышь опять взглянула на него и, будто поддразнивая, смешно и быстро жевала зерна.
— У, ты! — еще более нахмурился Мишка и, как ему казалось, слегка хотел только стукнуть в стекло. А стекло звякнуло и рассыпалось на мелкие части.
В хату ввалился и поплыл-пополз холод.
Будто напроказившая кошка, Мишка вскочил на печь и забился в угол. Мать затыкала тряпьем окно и ругала Мишку самыми обидными словами: и выродком, и аспидом, и разорителем. Заткнув окно, она подбежала к печи и встревоженно крикнула:
— Покажи руку!
И когда заметила, что с рукой ничего не случилось, сердито нахмурилась и погрозила некрепко сложенным кулаком:
— Вот пусть отец придет — он тебе покажет. Ты знаешь, что стекло целый пятак стоит?
Мишка не плакал. Он знал, что стекло стоит дорого. И он ничего так сейчас не хотел бы, как умереть. Живет он только в тягость отцу и матери. А умереть хорошо. Мать рассказывала, что таких маленьких, как он, сейчас же, как отойдет дух («А какой дух? — попутно думает Мишка и решает: — Должно, как пар».)… как только отойдет дух, так берут красавчики ангелочки на крылышки и несут прямо в рай. А в раю цветы кругом и музыка играет. И пение. И ешь там чего хочешь. И пей там чего знаешь. И игрушки разные.
«А как умрешь? — думает Мишка. — Повеситься? Страшно». Один раз он во сне засунул голову под подушку и чуть не задохся. А когда проснулся — страшно было. «Выбежать и замерзнуть? Холодно. Ножом по горлу? Больно, и кровь будет. С голоду умереть? Есть захочется. Лучше всего, — решает Мишка, — если бы заснуть на печке, а проснуться прямо в раю…»
Но вот мать тоненьким голосом затянула грустную песню. И Мишке тоже становится легче. Значит, мать не сердится. И умирать не хочется. Мать остановила прялку и все еще нарочно сердитым голосом спросила:
— Обедать будешь?
Мишка ничего не ответил.
— Что ж губу надул? Я, что ль, стекло разбила?
Есть Мишка хотел, но он угрюмо протянул:
— Сама и ешь…
— Губа толще — живот тоньше, — бросила мать, и прялка снова сердито зажужжала.
А Мишкины мысли снова вернулись к стеклу.
«Вот тебе и страшный сон! Раз сон страшный, — решает он, — значит, и в яви скверно будет. И бабы это зря говорили, что страшный сон — к веселости».
Мишка слышал, как бабы отгадывали сны. Если во сне корова, наяву — хвороба. Волк — к суду. Белая булка — к письму. Черви — к прибыли. Он все отгадки знает и проверяет на себе. И чаще всего бабьи отгадки врут. О снах Мишка с бабами говорит, как взрослый, и часто бабы то смеются, а то всерьез говорят: «Вот, бесенок, как влил — отгадал!»
На печку вспрыгнул и начал облизываться и умываться трехмастный кот Воркоток. Мишка знает примету: откуда кот лапкой загребает, оттуда и гости будут. Но Воркоток сейчас загребает и правой и левой лапкой: правой — со стороны города, значит отец скоро придет, а левой… Мишка не знает, какие деревни с левой стороны и кто бы мог оттуда притти. Но это не важно, кто придет, лишь бы пришел. Мишка очень любит, чтобы кто-нибудь приходил: тогда и мать не такая сердитая, и разговоры идут про что-нибудь интересное…
В животе у Мишки что-то квакнуло, как маленькая сонная лягушка. Хотелось есть. Но говорить матери не стал: «Вот, ладно, отец придет, заячьего хлеба принесет, тогда и поем. А матери и попробовать не дам. Митьке дам». Митька — неразлучный друг. Они с Митькой в один день родились и в один день крестились. Жалко, что у него обувки нет, лапти еще не сплели. А будь бы обувка, он давно прибежал бы. А если бы Митька прибежал, он ему рассказал бы про заячий хлеб…
И в голове у Мишки сам собой складывается рассказ, и он начинает шопотом рассказывать: «Зимой капусты нет. А ветки — они горькие. Хрен без хлеба есть станешь? Не станешь. Так и заяц. Вот он как-нибудь проберется к Моргунову гумну, наберет колосьев — и скорей домой. А дома перетолчет в маленькой ступке зерна и замесит хлеб. А потом на сухой дубовый листик посадит — и в печь. Ну, а отец (у кого еще такой отец!) — он все знает: и где заячий дом, и как у зайца отнять хлеб…» Когда Мишка так расскажет, Митька удивится и скажет: «Знаешь что? Пойдем завтра искать заячьи печи». И они возьмут большие сумки, пойдут и наберут много-много заячьего хлеба. И так потом каждый день будут ходить. Но говорить про это никому не станут, кроме Юрки Гришина и Сашки Макарова, они тоже бедные. И тогда будет в семье лад…
Мишка иронически, улыбается: «Отец — он умный, но все же немного чудак: ему бы каждый день отнимать у зайца хлеб — вот бы и сыты были и мать не ругалась. Надо ему про это сказать…»
И Мишка с азартом начинает игру в карты, приговаривая: «Загребай, загребай, это тебе не заячий хлеб!»
Но вот уже карты не разглядеть. Надо близко подносить к глазам даже жаркого бубнового туза. Мать уже зажгла каганец. Хорошо б, если бы мать спросила, не хочет ли он есть. Но мать молчит. Мишка заглядывает через комель печи и видит: мать все сидит за прялкой и что-то шепчет про себя. Лицо у нее все таксе же грустное, как и было. Стекла окон, что во двор, из голубых сделались темносиними. Язычок ночника колеблется и шатает по стенам тени.
«Что ж это отца нет? Не замерз бы где. Кот еще когда умывался… А может, хлеб отнимает у зайца?» мелькают у Мишки догадки.
И, будто в ответ на них, скрипнула калитка и затем послышались медленные ровные шаги; вот щелкнула щеколда двери, что ведет со двора в сенцы; вот ноги затоптались в сенцах. «Отец», твердо решает Мишка. Он на слух, с закрытыми глазами узнает шаги отца: медленные, неуверенные и даже робкие. Мать тоже их знает — отцовы шаги. Мишке через печной комель видно, как мать быстрее погнала прялку, как она быстро-быстро засмыкала кудель, плотно сжала губы и как на ее лице появилась суровость.
И вот дверь в хату открылась. Заклубился пар и медленно растаял. Осыпанный снегом, отец неподвижно стоит некоторое время у дверей, будто осматриваясь, туда ли он попал, куда шел. Затем постукал носками лаптей о порог, бросил под лавку топор, а вслед за ним туда же осторожно поставил бутылку для керосина. Бутылка, видимо, зацепила за обушок топора, и по тонкому, нежному звуку Мишка узнал — и сердце дрогнуло, — что бутылка пустая.
Не снимая зипуна, отец потоптался, потер руки, обобрал сосульки на усах, на бороде и потом виновато проговорил:
