кучкой, то рассыпаясь по всей линии берега. Видимо, всех подняли на ноги.
— Пренто, пренто… Скорее! — повторял Николо, продираясь сквозь колючие кусты и таща за собой Николая.
К шуму и крикам на том берегу внезапно присоединился и все собой смял вой сирены. Воздушная тревога! Николай успел подумать, что это очень кстати: налет отвлечет от погони, заставит фашистов перенести огонь на самолеты.
Но он ошибался. Испуганные и взбешенные фашисты начали поливать огнем и берег, и реку, и гору, и небо, гудящее еще невидимыми самолетами.
И вдруг итальянская ночь превратилась в ленинградскую белую ночь. Самолеты повесили в небе ракеты, похожие на гигантские лампады, — и гора и лес впереди засветились голубоватым мерцающим светом. Николай и Николо, задыхающиеся, мокрые, бежали все выше, и им казалось, что ни тень кустов, ни листва не закрывают их от взглядов тех, кто летает над ними. Пот ел им глаза, рубашки прилипли к телу. Но вот, наконец, первые деревья. Они остановились, перевели дыхание. Позади гремели и бесновались выстрелы, а здесь только дальнее эхо разносило грохот. Под темным сводом листвы дышалось свежо и свободно. Но эта свежесть и воля длились не больше двух-трех секунд. Где-то совсем рядом с пронзительным свистом разрезала воздух бомба, и несколько деревьев, будто охнув, с треском упали наземь. Николо вскрикнул — тонко и жалобно.
— Что? Что с тобой? — Николай подхватил его на руки.
Он быстро ощупал мальчика. На груди Николо пальцы его попали во что-то горячее и липкое. Николо опять вскрикнул. Задерживаться было невозможно. Николай рванул с себя рубаху, наспех перевязал мальчику грудь и подхватил его на руки.
Вверх, снова вверх, туда, в гору. На своей щеке Николай чувствовал слабое дыхание мальчика. Николо что-то лепетал.
От земли подымались теплые испарения, пахло прелым листом, немного грибами, и казалось немыслимым, что где-то рядом идет война, что кого-то убивают и выслеживают, как диких зверей. Погасли «лампады», стало очень темно, и Николай то и дело оступался и натыкался на деревья. Ему казалось, что он ударяет Николо, и, стараясь уберечь мальчика, он все крепче прижимал его к себе.
Николаю казалось, что идут они уже много ночей подряд и путь их никогда не кончится.
Николо становился все тяжелее, лепетал все несвязнее. Кажется, он уговаривал своего русского друга оставить его, бросить, бежать налегке. Николай все равно не понимал его, даже не слышал. В ушах у него стоял непрерывный ровный гул. Выстрелы, или это его собственная кровь так стучит? Еще шаг, еще…
Все круче гора, все узловатей корни под ногами. Осыпаются камни. Надо идти осторожно, надо нащупывать каждый следующий шаг. Как будто сейчас разорвется грудь, уже нет, кажется, в запасе ни одного вздоха.
И вдруг, когда Николай уже совсем выбился из сил и хотел остановиться, в лицо ему плеснул свет фонарика и негромкий голос спросил по-итальянски:
— Кто идет?
Николай чуть не выронил мальчика. Он стоял и старался рассмотреть того, кто держал фонарик, но это ему не удавалось. Николо задвигался у него на руках.
— Марио! — радостно вскрикнул он. — Марио! Наконец-то я тебя нашел!
— Николо? — удивленно произнес тот, кого он назвал Марио. — Откуда ты явился? И кого это ты привел с собой?
— Это русский. Руссо Николай, — сказал Николо, кладя усталую горячую голову на плечо своего друга. — Я — Николо, он — Николай. Он тебе все скажет… Он…
Марио подхватил брата. Он пристально посмотрел на Николая. Наверное, он все понял, потому что Николай почувствовал, как его руку взяла крепкая, теплая рука, и услышал слова, которые звучали как пароль:
— Руссо Николай.
Тюремный городок вырос на месте старого форта, основанного еще в восемнадцатом столетии. Теперь о старом форте напоминали только искусственная, укрепленная камнями насыпь на берегу реки и общее расположение на холме, у речной излучины. За каменной стеной находились бараки — жилье заключенных, помещения стражи и разные хозяйственные постройки.
Заключенные строили железнодорожный тоннель.
Менялось небо над вырытым котлованом, твердела или размягчалась земля, а Овиедо все возил и возил ту же нагруженную тачку. Сто, двести, триста, тысячу тачек…
Сначала он вел им счет, потом бросил.
Он никогда до тех пор не работал физически, но в первое время мышечная боль, ломота в руках и спине не испугали его. Он был силен, скоро свыкся с этой болью: лишь бы она не мешала ему думать. Испугался он, когда оказалось, что физическая усталость ведет за собой отупение, сон без сновидений, опустошенную, лишенную мыслей голову. Только тогда он понял, что с ним сделали.
Прошел первый, потом второй, потом третий год пребывания Овиедо в лагере. Он очень изменился. Лицо его уже не напоминало сильных и гордых птиц — теперь это было простое и печальное, странно помолодевшее лицо. Такие лица бывают у серьезных, много болевших подростков. Только глаза остались прежними, такие же пронзительные и синие.
Редко-редко получал Овиедо вести из дому. Барбара писала ему, что здорова, что Люсио и Санчес пытаются работать без него, что у них есть заказы. Но сквозь спокойствие ее строк проглядывали растерянность, тоска, любовь.
Товарищи Овиедо — грубоватые парни, почти все моложе его — считали его чудаком, но все-таки не задирали, звали «профессором» и только негодовали на его скрытность.
— Гордец! Не хочет сказать, за что его прихлопнули и посадили на цепочку. Такие старые тихони бывают самыми закоренелыми убийцами, — злился мадридец Виера, сам отбывающий наказание за убийство.
Подбоченившись, он становился перед Овиедо — рябой, с меланхолическими девичьими глазами и волосатыми кулаками.
— Признавайтесь, старый грешник, за что вас к нам прислали? — гремел он. — За какие мокрые дела?
— Право, я и сам этого не знаю, — добродушно отвечал Овиедо. — На суде говорилось, что я-де что-то вроде «адской машины», что от меня вся наша страна может взлететь на воздух.
Виера и остальные смотрели с недоумением. Путает что-то этот «профессор» или он просто псих?
Лейтенант Санчес — самое близкое начальство заключенных, их царь и бог — сразу невзлюбил Овиедо. В его бараке все были шумные, здоровые, понятные каждому ребята, среди которых Овиедо казался инородным телом. И лейтенант, сам такой же здоровый, грубый и примитивный, не знал, как ему обращаться с этим седым вежливым человеком, перед которым втайне он испытывал робость.
До Санчеса дошли смутные
