отошел в сторону и принялся разглядывать мост и речку. На воде словно блестели тысячи маленьких осколков от зеркала так, что глазам становилось больно.
— А я сегодня ел гречневую кашу, — щурясь, похвастался Граф. — Вкусно!
Он даже облизнулся.
— А губа у тебя не болит? — усмехнувшись, спросил Петька, без труда развязав узелок на своей рубахе.
— З-з-зажила. Только еще немножко болит, когда горячее ем. Я д-д-дую на горячее…
— Юрка, можешь выкупаться, пока мы тут, — разрешил Сережка.
Граф покосился на нас недоверчиво:
— Надо раздеваться, — не то спросил, не то утвердительно произнес Граф.
— Как же не раздеваться? Конечно, надо.
— Хитрые! Еще мне завяжете узел!
— Была нужда! — небрежно бросил Петька.
Юрка улыбнулся, не спеша снял рубашонку, трусики, поверх них положил камень-голыш и побежал к воде, оглядываясь.
— Да не оглядывайся! — крикнул Сережка. — На быстрину не заходи!
Граф купался недолго. Вскоре он вышел из воды. На теле у него появилась гусиная кожа, нижняя губа, синяя от недавнего ожога, ходила ходуном.
— Х-х-холодно, — пробормотал он сипло.
— Ложись сюда, на песок. Согреешься, — позвал брат.
Граф растянулся на горячем песке.
— Юрка, расскажи что-нибудь, — лениво обронил Петька, почесывая одну босую ногу другой.
— А я н-н-не Юрка…
— Кто же ты?
— Г-граф Тар-та-к-ковский, вот кто!
— Какой же ты граф? Под носом сопли, губа синяя. У настоящего графа усы, — сказал я.
— И ходит он во фраке, а не в трусиках, — добавил Петька.
Граф молчал, раздумывая над тем, что мы ему сказали. Разговор ему, видимо, не нравился, и он перевел его на другое:
— Почему вы не п-подождали меня? Я т-тоже хотел на реку.
— Не маленький, сам дорогу знаешь!
— Да я-то знаю… только вам надо было подождать меня.
Юрка вскочил, надел трусики, подпрыгивая на одной ноге. Одевшись, стал на колени и начал рыть в песке ямку сучком, подвернувшимся под руку. Солнце припекало, лежать на пляже было приятно: на душе легко, мысли какие-то неторопливые, будто полуденные облака в ясный безветренный день, тихо плывущие по небу.
По железнодорожной насыпи к мосту спешил товарный поезд, грохоча на всю окрестность. Из трубы паровоза вырывались клочья дыма и висли на верхушках кустарника. Состав втянулся в ажурное переплетение моста, и гул от грохота колес стал явственней и громче.
Мы молча провожали эшелон взглядами. Петька мечтательно сказал:
— Сесть бы на поезд, да и махнуть бы на фронт! Все воюют, а мы тут в тылу околачиваемся!
— Вернут с полдороги, — заметил Сережка, — скажут: малы еще. Им, взрослым, все кажется, что мы маленькие…
— Что мы, стрелять не умеем? — Петька сел.
— А умеешь ли? — прищурился Сережка.
— Это же просто! Прицелился, нажал собачку — и бабах! Стащил бы ты пистолет у Василия, постреляли бы и на место положили.
— Я же не Юрка!
Вспомнив о картошке, мы оделись и побежали на огороды. Граф еле поспевал за нами.
Мы набили на руках кровяные мозоли, но дело все же довели до конца.
Глава шестая
…И ГРЯНУЛ БОЙ
— Почему же он не стреляет? — спросил Петька, высунувшись в дверь и внимательно осматривая окрестность. — Пора начинать!
Неприятель Граф не подавал признаков жизни. У нас все было готово к предстоящей операции: на стене висела карта местности, на столе стоял телефон. Мы сгорали от нетерпения.
Наконец неподалеку в кустах затрещал пулемет. Он был кочующим: его переносили с места на место. Василий рассказывал нам, что на фронте бывают такие «кочующие» огневые точки. Постреляет фашистский пулеметчик из одного места и сразу переходит на другое для того, чтобы наша артиллерия не могла его быстро уничтожить. Граф об этом, может быть, и не знал, но стрелял приблизительно через равные промежутки времени из разных точек.
Наконец вражеский пулеметчик основательно окопался на пригорке близ железнодорожной насыпи и сыпал оттуда очередями без передышки.
Сережка синим карандашом отметил на карте расположение пулемета врага.
— Готово, — воскликнул он. — Засекли. Докладывай в штаб, — скомандовал он мне.
Я связался по телефону со штабом полка и доложил, где находится враг. Оттуда нашему батальону последовал приказ: подавить пулемет неприятеля артиллерийским огнем и перейти в наступление.
Мы выскочили из вагона и помчались на батарею. Батарея — дырявая железная бочка из-под керосина — была надежно спрятана в кустах. На ней лежал металлический шкворень от телеги.
Петька схватил шкворень, я забрался на крышу вагона корректировать огонь. Сережка стал командовать:
— Батарея! Осколочными по огневым точкам противника огонь!
Петька бухал шкворнем о бока бочки. Это было похоже на настоящую артиллерийскую стрельбу.
Бум… бум… бум…
— Огонь! — кричал Сережка.
Бум… бум… бум… — гудела бочка.
— Корректировщик, проверить попадания!
Я вглядывался в пустырь за перелеском. Влево, у насыпи, на пригорке сидел Граф и старательно крутил деревянную трещотку.
— Левее! — крикнул я.
— Прицел семьдесят шесть! Огонь! — приказал Сережка.
Бум… бум… бум…
— Теперь снаряды рвутся ближе к цели, — сказал я. — Надо еще левее!
— Еще левее! Огонь!
Бочка снова загудела. Но пулемет не умолкал.
— Еще огонь! — крикнул я.
— Огонь!
Тут Граф перестал крутить трещотку и скатился за пригорок, скрывшись из виду.
— Пулемет умолк, — сказал я.
— Приготовиться к атаке! — приказал командир.
Я быстро спустился вниз. Схватив деревянные трещотки, мы цепью рассыпались по перелеску и стали его прочесывать. Миновав перелесок, закидали вражеские траншеи гранатами — кульками с песком и рванулись в штыковую атаку.
— Ура-а-а!
Мы кололи штыками, били прикладами воображаемого противника, расстреливали его в упор из автоматов. А где же главные силы неприятеля? Мы стали усиленно искать их, добрались до «огневой точки» и остановились удивленные: Граф, положив под голову трещотку, дремал на солнцепеке, на склоне пригорка. Петька ринулся на него, крича:
— Живьем берем! В плен!
Он навалился на Графа. Тот спросонья стал отчаянно отбиваться руками и ногами и угодил пяткой по Петькиному носу. Тот взвыл и зажал нос рукой. Из-под ладони показалась кровь.
— Комиссара ранило! — крикнул Сережка. — Где санитары? Перевязать!
Петька промычал:
— М-м-м… перевяжусь сам…
Он спустился к канаве, в которой было немного воды, и стал примачивать нос. Граф виновато смотрел, как Петька, стоя на корточках, запрокидывает голову и льет из ладони воду на лицо.
— Я неча-а-янно, — тянул Граф, беспокойно посматривая на Сережку и, видимо, ожидая взбучки.
— Ничего, — сказал я. — На войне всякое бывает. Хорошо, что еще не до смерти!
— А ты чего уснул? — спросил Сережка у Графа.
— Скучно. В-вы б-б-бухаете в бочку, я кручу трещотку. Разве это война? На войне совсем не так! — Он помолчал, посопел и опасливо отодвинулся от Петьки, который, остановив кровотечение, присоединился к нам. Сережка порылся в
