Тот факт, что тетка Луйзи теперь при деле, окончательно успокоил меня: ведь пока она не приезжала к нам, в доме царил мир. В сравнении с теткой Луйзи даже капошская бабушка могла сойти за ангела — ангела мира, а тетка Луйзи была воплощением недоброжелательности и коварства, величайший мастер выворачивать наизнанку и искажать любую истину, будоражить самое безмятежное спокойствие, отравлять всякое веселье, и если тетка Луйзи смеялась, то в этом смехе могли быть лишь пренебрежение, хула и издевка.
Стоило мне только о ней подумать, как тошнота подступила к горлу, но я тотчас и успокоился, вспомнив вернувшуюся в подвал старую жабу, которая вновь могла бы выручить меня из беды и которой я был обязан поимкой хорька, а мухами до сих пор не отблагодарил ее…
Я бережно опустил крышку шкатулки и умоляюще посмотрел на сапожный крючок, мелодичный звон которого до сих пор приятным воспоминанием звучал у меня в ушах.
— Ну что ж, ударь, мальчик, — шевельнулся крючок, — мне не больно. Только если, конечно, остальные не против…
— Я люблю слушать, — прошептала веревка, — этот звон напоминает мне прежние времена, когда под сводами раздавалось благоговейное гудение колоколов…
— Я тоже люблю, — тихонько стукнул по полу дорожный посох дяди Шини. — Но хочу вас предупредить, чтобы вы были осторожнее, ведь если внизу услышат…
— Верно! — подхватил дымоход. — Я ведь передаю звуки не только вверх, но и вниз, и ненароком могу и выдать вас. Но сейчас на террасе никого нет, так что можно…
Я поднял сапожный крючок за веревочку и уже покосился было на топор, когда посох дяди Шини удержал меня.
— Лучше не топором, а деревом, сынок, вдарь по этому окаянному крокодилу. Услышишь, какой будет дивный звук! Хочешь, воспользуйся мною.
— Правильно, — отозвалась кисточка из крокодиловой кожи, а я коснулся бронзы рукояткой посоха. Отзвук был мягкий и теплый, как дыхание; он вмиг заполнил весь чердак, затем стал стихать, сник, как усталая птица, сложив натруженные крылья.
Я постоял еще какое-то время, словно дожидаясь, пока теплый звук не угнездится окончательно, но больше не стал присаживаться. Положив сапожный крючок на место, я на прощание погладил спинку кресла и прошмыгнул по лестнице вниз, намереваясь сквитать свой долг.
Мух в кухне роилось такое множество, что мне не составило труда наловить десятка два и оторвать им крылья, а затем в подвале — при свече — я предложил это угощение жабе.
— Спасибо тебе за совет. Хорек попался в капкан.
Сонные жабьи глаза засветились золотом; заглотнув несколько мух, жаба надулась с довольным видом.
— Нам, жабам, тоже кое-что известно, и хорошо, что ты нас понимаешь, потому что вообще-то люди довольно непонятливы.
— А как это получается, что я тебя понимаю?
— Этого я не знаю. Правда, и я из всех людей понимаю только тебя, а вот почему…
— Может, потому, что я вас люблю?
— Может, но я и этого слова не понимаю, только чувствую, что оно лучше других. Ты ничего не слышишь?
— Нет.
— Какие-то тяжелые колеса грохочут в пыли…
— Это молотилка! — поднялся я. — Как-нибудь в другой раз еще принесу тебе поесть.
Я взбежал по ступенькам из темного подвала и, подслеповато моргая, смотрел, как с грохотом заворачивают к нам во двор мотор с молотилкой.
«Убийца!» — подумал я, хотя внешне в машинах этих ничего убийственного не было, да и сам вид у них был не новый. Серая пыль означала не что иное, как трудовой пот, колеса — тяжеловесность поворотов, множество болтов и гаек — соединение мыслей, а вся машина в целом — сложнейший труд человеческого разума, плодом которого сыплется в мешки золотистое зерно.
Убийца, убийца, с этим железным гигантом лучше не связываться, он раздавит всякого, кто встанет на его пути. Однако каким-то правилам он подчиняется, вот ведь щуплый механик цел-невредим и как ни в чем не бывало на террасе распивает с моим отцом вино и, похвалив напиток, произносит:
— Машина здесь ни при чем, я ведь всем твердил, чтобы не прикасались к ней, пока не остановится. Бедняга Банди хотел свою удаль показать, ухвачу, говорит, ее за колесо… И не успел я к нему подскочить, как он и в самом деле за движущееся колесо схватился. Вот так все и вышло! Упокой, господи, его душу с миром… Иной раз за науку приходится дорогой ценой расплачиваться, но ведь машина в том не повинна.
Молотилка грохоча катила по двору, распугивая кур; Барбоска, поджав хвост, скрылся в конюшне, а деревья в саду словно приподнялись на цыпочки, чтобы получше разглядеть это невиданное чудо, связанное теперь с селом узами человеческой жертвы.
Люди суетились-хлопотали, со стуком опускались лежни, удерживая машину в нужном положении. И наконец в молотилку заложили первый сноп.
Загудел мотор, молотилка сыто заурчала, доверху набивая мешки идеально очищенным зерном. А я стоял рядом с отцом, преисполненный такой гордости, словно все это умное сооружение было придумано нами.
Молотить лошадьми — конечно, это было прекрасно, однако и машина мастерски делает свое дело. А бедняга Банди должен был бы поостеречься.
Какое-то время я еще околачивался возле машины, но затем мне это наскучило, да и у погоды словно бы омрачилось ее ясное настроение. Работающая молотилка исторгала тучи пыли, и как-то сразу сделалось заметно, что деревья в саду тут и там опутаны паутиной, листья на яблонях пожухли, забор, как щербатый рот, зияет дырками, и кто бы ни проходил мимо ворот, теперь уже не дивился грохочущему чуду, будто у нас испокон веку молотили зерно с помощью машины.
Сперва я решил было податься к Петеру, но так и не пошел, а когда на чердак начали сносить зерно, то и я направился туда же, чтобы в случае чего не дать своих друзей в обиду.
Я собственноручно размел дорожку вдоль матицы, за что удостоился отцовской похвалы, но затем отец сказал:
— Не стоит тебе здесь находиться, сынок, а то еще люди подумают, будто ты за ними присматриваешь…
— Я буду сметать зерно в кучу, чтобы не рассыпалось по краям.
— Ну ладно, работай, — махнул рукой отец, и я остался на чердаке, потому что после доставки каждой очередной партии зерна наступал получасовой перерыв, когда я мог побыть со своими друзьями наедине.
Но и на чердаке все было погружено в какое-то сонное раздумье. В открытую дверь пробиралось постаревшее, августовское лето, однако непрестанное тарахтение мотора мешало ему окутать все вокруг теплой и пыльной пеленой покоя.
Работники, таскавшие мешки на чердак, не обращали на меня внимания, лишь дядюшка Лайош косился подозрительно: уж не приставлен ли я надзирать за ними. Однако мне удалось усыпить его подозрительность, которая в любой момент грозила перейти в обиду.
— Дядя Лайош, не говорите папе, что я здесь…
— А в чем дело?
— Сюда прилетает хохлатый голубь, вот я его и подкарауливаю…
После этого дядюшка Лайош заделался моим верным сообщником в охоте за несуществующим голубем.
Теперь уже ничто не мешало мне открыть шкатулку, но я не стал касаться писем, связанных пачками, а взял отдельно лежащее письмо, которое можно было одним движением вернуть на место.
Я сразу же узнал почерк дяди Миклоша.
«Дорогой брат! — писал он. — Шляпу я тебе куплю, ты только напиши, какой у тебя размер, а то я успел позабыть. А еще я приготовил для тебя хороший складной ножик…
Других новостей у нас нет, если не считать того, что этот растяпа Лаци Багаи втюрился в нашу Луйзи и собирается на ней жениться. Решиться на этакое безумие — не иначе как расплачиваться за грехи родителей, ведь с таким же успехом он мог бы взять в жены любую змею подколодную. Луйзи строит из себя принцессу-недотрогу, и, боюсь, Лаци в дальнейшем придется всякий раз предъявлять ей прошение с гербовой печатью, прежде чем наша высокочтимая сестрица допустит его к своему ложу…
Приобрел я себе пятизарядный винчестер, палит как гром…».
Я отложил письмо, потому что цены на зерно меня не интересовали, зато я был поражен прозорливостью дяди Миклоша. Шутки шутками, а он оказался прав с этим прошением, — думал я, и фантазия у меня была достаточно развита для того, чтобы я с легкостью мог представить себе незадачливого дядю Лаци в исподнем и с прошением в руках, которое он протягивает лежащей в постели тетке Луйзи.
— Лучше бы, мальчик, прочесть тебе какое-нибудь другое письмо, — прошептала веревка. — Тебе таких вещей не понять…
— Почему это не понять? — лениво потянулись гусарские штаны. — Дело житейское…
— Успеется, — решительно скрипнуло кресло. — Успеет он еще разочароваться.
— Рано или поздно — какая разница?
В это время в мышеловке раздался какой-то писк и послышалась возня, но такая тихая, что из-за шума мотора ее едва было слышно.
