— Татьяна Яковлевна, уложите, пожалуйста, Танюшу.
Добровольская, видимо вполне освоившаяся с домом, увела розовый бантик в спальню.
— Вы уверены, Альбертина Михайловна, что ваша строгость оправдана? Танюша ничего не поняла.
— Вот видите, и Андрей Аркадьевич на моей стороне, — несколько торопясь и заметно робея, подхватила Овечкина.
В это время в передней послышались ребячьи голоса.
Альбертина Михайловна вышла из комнаты. Хромов, сидевший напротив двери, успел заметить улыбающееся лицо Линды Терновой, высокую фигуру Мити Владимирского, бархатный жакетик Поли Бирюлиной, всех трех мальчиков Бурдинских.
— Дети, — доносился из передней бас хозяйки, — сегодня я с вами заниматься не буду. Идите в комнату к мальчикам.
— Чем занимается Альбертина Михайловна с ребятами? — спросил Хромов у Овечкиной.
— Музыкой, рукоделием, хорошими манерами…
— Поленька, поправьте жакет, — доносился голос Бурдинской.
Хромов живо себе представил, как Бирюлина с виноватым видом исполняет повеление своей воспитательницы…
Вернувшись, Альбертина Михайловна предложила пересесть на диван. Шура убирала со стола.
— Музыку любите? — спросила Альбертина Михайловна Хромова.
Она села за пианино:
— Хотите «Турецкий марш»?
…Бурдинская несколько минут не снимала рук с клавиш.
— Если бы вы знали, как я тоскую по сцене!
— Что вас оторвало от театра?
— Вы думаете: семья, хозяйство? Нет… Это было для меня таким несчастьем — потерять голос. Я думала, что лишу себя жизни. А потом решила, что в нашей стране и безголосая певица может пригодиться, если она хочет быть полезной… Когда мы приехали на рудник, Сереже было три или четыре года… Прошло с полгода, и как-то ночью возвращается домой Семен Степанович, расстроенный, лица на нем нет… Случилось несчастье: умерла роженица, а отец малютки незадолго до этого погиб в боях за КВЖД… Так у нас появился Валерик… Позже мы усыновили Петрушу и, наконец, Таню.
Выпуклые глаза Бурдинской затуманились:
— А когда мои дети подросли, они стали приводить товарищей, и я решила с ними заниматься…
Татьяна Яковлевна с неясностью смотрела на Альбертину Михайловну. Овечкина задумалась.
Бурдинская весь вечер говорила — охотно, с подчеркнутой откровенностью. У нее была особая манера разговаривать.
«Помните?» говорила она о картинах Сурикова, будто не раз ходила с Хромовым по залам Третьяковской галереи.
«Помните?» повторяла она, когда зашла речь о театре, будто только вчера они вернулись с премьеры.
«Помните?» вновь и вновь спрашивала Бурдинская — заходила ли речь об Останкине или Кускове, Собачьей площадке или Патриарших прудах, Шестой симфонии Чайковского или портретах Крамского.
Да, она многое знала, многое читала, видела. Может быть, слишком самоуверенно высказывала она свои суждения. Сбить ее было трудно: из огромного запаса памяти она извлекала цитаты, авторитетные свидетельства, заключения, применяя их с удивительной последовательностью и точностью.
Отправляя своих мальчиков спать, Альбертина Михайловна проверила, чистые ли у них руки, и каждого поцеловала в лоб.
— Я вам говорила, — басила она, не стесняясь присутствия детей, — что они будут без ума от ваших уроков. Они уже мечтают быть географами.
— Простите, — сказан Хромов, — но вы ошибаетесь: у меня еще не было ни одного урока.
— Это не имеет значения, — невозмутимо ответила Бурдинская.
Когда мальчики удалились в спальню, Бурдинская со вздохом заметила:
— Семен Степанович очень строгий отец. Он ввел для детей трудовое воспитание. Валерик ходит за продуктами, Сережа пилит и колет дрова, таскает воду, Петруша прибирает комнаты… Я не могу понять, насколько это необходимо. Мы достаточно обеспечены, чтобы не обременять этим своих детей.
— Я союзник вашего мужа, — сказал Хромов.
В разгоревшемся споре Овечкина приняла сторону Хромова. Татьяна Яковлевна безуспешно пыталась примирить спорящих. Затем Бурдинская перевела разговор на школу, упрекая учителей в неумении понять душу ребенка, в неделикатности и нечуткости. Варвара Ивановна выгнала Сереженьку из класса за то, что он на уроке читал книгу. Она резка и не щадит детского самолюбия. Геннадий Васильевич не хочет ничего знать, кроме своей математики, Платон Сергеевич — мягкотел…
— Как же так? — не выдержал Хромов. — Вы же при мне давали им самую лестную характеристику.
— Конечно, — как ни в чем не бывало ответила Бурдинская, — ведь я знаю, как себя вести в обществе. Зачем же портить отношения!
— Они, мне кажется, и так испорчены, — возразил Хромов. — Надо не подслащивать плохие отношения, а устанавливать хорошие, прямые и ясные.
— Меня не любят в школе, — коротко ответила Бурдинская. — Считают мещанкой.
— Почему?
— Потому что я люблю красивые вещи, потому что я требую от ребят воспитанности…
Хромов покачал головой:
— Думаю, что не в этом дело. Может быть, вы не замечаете своих ошибок?
— Может быть, — пожала плечами Бурдинская.
Перевалило за полночь, и Хромов стал прощаться. Собрались уходить и учительницы.
— Шура, вы остаетесь у меня, — прогудела Бурдинская.
Они обе вышли провожать Хромова и Добровольскую в переднюю.
— Я очень рада, что вы наконец посетили мой дом. — Альбертина Михайловна вновь поднесла руку к губам Хромова и расцеловалась с Добровольской. — Я и Семен Степанович будем с вами друзьями…
Едва они вышли, Татьяна Яковлевна заговорила:
— Это один из немногих домов на руднике — понимаете, один из немногих, — где вы отдыхаете и телом и душой.
Они шли по слегка присыпанному снегом льду Джалинды.
Хромов не знал, что ответить: он еще не разобрался в своих впечатлениях от дома Бурдинской.
— Почему учителя не любят Альбертину Михайловну? — опросил он.
— Вот-вот! — зачастила Добровольская. — Геннадий Васильевич почему-то решил, что она бывшая дворянка. Варвара Ивановна считает, что она отвлекает ребят от учебы.
— А вы как думаете?
— Это недоразумение, Андрей Аркадьевич, взаимное непонимание — вот и все!
Они вышли к берегу. Хромов остановился:
— Взгляните, Татьяна Яковлевна, какие звезды! В который раз смотрю и не могу наглядеться!
Он запрокинул голову и долго смотрел на крупные, в синем мерцании, звезды, усеявшие низкое небо Забайкалья.
— Куда вы смотрите? — тронул он Добровольскую за локоть: учительница стояла лицом к только что покинутому ими Заречью.
Она показала на огоньки в одном из окон заречинской больницы.
— Бедный Семен Степанович, — сказала, вздохнув, Добровольская. — Он так редко бывает в своем доме…
Прошли дни праздника.
Хромов привыкал к школе, втягивался в ее будни. Он посещал уроки других учителей и находил, чему поучиться и у Геннадия Васильевича, и у Платона Сергеевича, и у Татьяны Яковлевны, сопоставлял, сравнивал — одним словом, учился сложному делу педагога.
Интересовался он и жизнью рудника. Побывал с Владимирским и Брыновым в горном цехе, на обогатительной фабрике, на строительстве гидравлики.
Много времени отнимала подготовка к урокам. Но Хромову никто не мешал. В доме Евсюковых стояла вечерами прочная, нерушимая тишина. Владимирский выполнил обещание и прислал хороший письменный стол.
Школе, урокам, ребятам отдавался Хромов всем своим существом. Входя в класс, Хромов всегда испытывал волнение. Вот этих ребят надо было перенести силой воображения и живым, взволнованным словом к седым вершинам Тянь-Шаня, на улицы и площади Москвы или в угольные шахты Донбасса. Каждый урок был для него радостным откровением, мучительным и трудным поиском.
После праздников неделю подряд мелкими дробинками падал сухой снег. Сопки вокруг Новых Ключей стали еще строже, будто накрыли их, плотно, в обтяжку, белыми чехлами. Но утром и под вечер снега в уемах розовели от солнечных лучей, и веяло тогда от сопок бодрой свежестью.
В перемену ребята выбегали на школьный двор, на ледовые дорожки Джалинды, без шапок, в тоненьких рубашках. Они перебрасывались снежками, гонялись друг за другом, боролись, вытряхали потом снег из ушей, из-за воротов, из катанок. «Ну и крепыши!» восхищался Хромов, стоя у коридорного окна, обращенного к реке. Учитель потер обмороженное место на переносице; он и не заметил, когда и как обжег его ветер, оставив круглую ноющую отметину.
Между тем на ледовом поле Джалинды шло сражение. Тиня Ойкин увильнул от огромного зыряновского снежка и ловко влепил снежный ком в лицо «противнику». Тот что-то кричал, очищаясь от снежного крошева и отплевываясь. А Малыш уже влепил крепко сбитый шарик в спину Владимирского.
Низкорослый веселый паренек с чолкой все больше нравился Хромову.
