— Никакой не заученный, что ты выдумываешь! И если хочешь знать, так вот именно Оля бы пустила под откос пятнадцать эшелонов.
— А я, значит — нет?
— Ты — еще неизвестно. А Оля — точно. На нее можно положиться. Она никогда не подведет и не обманет.
— Зато она ничего не любит по-настоящему!
— Она петь любит! — разволновалась Галя.
— Что-то никогда я не слышал ее пения, — удивился Пенкин.
— Потому что ей некогда! Она одна тащит на себе целый воз. Всю пионерскую работу. За всех за нас. И за тебя в том числе!
И так как Пенкин посмеивался, Галя хотела и еще добавить, но вспомнила, что у Пенкина — неприятности. Поэтому она ограничилась тем, что сказала:
— А вообще теперь не война, а мирное время. И мы не в кино живем, а в обыкновенной жизни. И наша задача — лучше учиться и готовиться стать достойными гражданами. Когда вырастем.
Она хотела немножко подвоспитать Пенкина. Как-никак, она была звеньевая, а он — рядовой пионер.
— Ну и кем же ты станешь, когда вырастешь? — спросил Пенкин.
— Укротительницей тигров, — сразу ответила Галя. — Или, в крайнем случае, ветеринарным врачом.
— Счастливая ты, Кудрявцева, — позавидовал Пенкин. — Решила! А я вот запутался. Сначала твердо решил стать летчиком. Потом подумал, что летчиком не справлюсь, и переменил на шофера. А там в шофере разочаровался и решил стать учителем. Но как в школу пошел, так учителем я сразу расхотел быть и выбрал инженера-строителя. Потом я стал собирать марки и мечтал путешествовать. Но и на этом не задержался! Мне понравилось быть писателем. А теперь я и совсем не знаю. Вот я поговорил недавно с одним человеком и понял, что это вообще чудно: иметь на всю жизнь специальность. На всю жизнь — одну и ту же. Это же скука какая!
— Ты какой-то… невыясненный, Пенкин, — сказала Галя.
— Ага! Я — невыясненный. Мне и летчиком иногда хочется… Или — космонавтом. А потом подумаю — что же это я буду все время в небе летать или в космосе вертеться. Это, конечно, интересно, в небе, но что же я — в море не выйду никогда? За всю жизнь — ни разочка?
— Поэтому ты и начинаешь… придумывать? — Галя могла, конечно, сказать «врать», но ей не хотелось обижать Пенкина, и она спросила поосторожнее.
— Может быть, и поэтому, — обрадовался Пенкин. — Да если не придумывать, у нас в классе такая тоска зеленая…
— Конечно, у нас не очень весело, — рассуждала Галя, — но учеба — это не развлечение и не игра какая-нибудь…
— Не игра, — тоскливо протянул Пенкин. — А может быть, и хорошо бы, если игра. Если бы все играли вместе. А то ведь каждый в одиночку играет. В свою игру. Прудков — в шахматы, ты — в кошек. Толя — в изобретателя…
— А Оля Замошина во что играет?
— Она — в активность.
— А Корягин?
— А Корягин ни во что не играет. И ему скучно. Как и мне.
— Но ты же играешь?
— Во что?..
— В свою игру.
Галя опять могла сказать «врешь», но вспомнила, что Гена и так получил двойку и замечание в дневнике, и промолчала. Пенкин тоже замолчал. Тем более, они дошли до поворота, с которого начиналась другая улица.
— Ты — домой? — спросил Пенкин.
— Да.
— Привет Огонечкиной. А я тут на скамеечке посижу. Чего-то домой меня сегодня не тянет.
Галя постояла немножко на одной ноге, потом попрощались с Пенкиным и пошла домой.
А Пенкин сел на скамейку и стал разглядывать прохожих. Он загадал так — если на его скамейку сядет женщина, все еще может обойтись, если мужчина…
— У вас тут свободно? — спросил Пенкина какой-то старенький старичок.
Гена хотел было сказать, что занято, но потом махнул на все рукой и подвинулся. Старичок поблагодарил и сел. Гена сердито посмотрел на старичка, который все ему напортил. Он стал придумывать — что сказать дома. А старичок достал из кармана газету и принялся читать ее. Он читал не как-нибудь, наспех, а медленно, все подряд. Прочел сперва передовую статью, потом спустился ниже и прочел какое-то обращение. После обращения перешел к телеграммам из-за рубежа. Тут старичок разволновался, стал ерзать по скамейке, беспокойно оглядываться и, наконец, спросил у Пенкина:
— Вы читали, что происходит в Боливии?
— Зачем мне читать, что происходит в Боливии, — ответил Пенкин, рассеянно разглядывая свои ботинки, — если я сам вчера оттуда приехал.
Старичок снял очки и минуты две, не меньше, смотрел на Гену с большим изумлением.
— Как интересно, — наконец выговорил он. — Вы, наверное, были там с родителями?
— Да, мой папа — посол в Боливии.
— Ах, вот что, — обрадовался старичок. — Очень рад познакомиться. Меня зовут Мирон Сергеевич.
— А меня Арнольд Арчибасов, — протянул руку Пенкин.
— Арчибасов? — переспросил старичок. — Позвольте, но фамилия нашего посла в Боливии… — и старичок, подняв голову кверху, зашевелил губами.
— Не будем уточнять фамилию нашего посла в Боливии, — таинственно и тихо предложил Пенкин.
— Вы правы, — согласился старичок. — А где теперь ваш папа?
— Он отправился в коллегию по иностранным делам. Мы приехали сюда всего на неделю. Потом мы подъедем на парочку дней в Чили, а оттуда — прямо в Боливию.
— Порядочное все-таки свинство со стороны правительства — менять внешнюю политику.
— Не говорите. Все боливийцы были буквально поражены такой переменой. Многие даже не верили.
— Серьезно?
— Абсолютно. А вы кто по специальности? — вдруг переменил тему Пенкин.
— Я на пенсии.
— А до пенсии кем работали?
— О, работа у меня была интересная.
— Кем же вы были?
— Я работал в «Союзпечати». Продавал газеты, знаете.
— В киоске?
— Да. Работа, правда, нервная…
— А почему нервная?
— Ответственность большая. Представляете очередь вечером. Люди ждут самые последние, вечерние новости. А газета, как на грех, запаздывает… Очередь волнуется… Простите, у вас лучше зрение — вот этот киоск напротив вы видите?
— Ну…
— Мне кажется, что привезли газету.
— Кажется.
— Простите меня, — заторопился старичок. — Обещал помочь. Работник молодой, неопытный. Я ему пока что помогаю. Какая жалость — мы с вами не успели поговорить! Так бы хотелось расспросить о Боливии…
— Ничего. Я к вам могу зайти и порассказать, — сболтнул Пенкин.
— Серьезно? Я буду так рад. И жена тоже обрадуется. Мы живем здесь, недалеко. Запишите адрес — Садово-Гончарная, восемнадцать, квартира двадцать два.
— Да я запомню!
— Нет, нет, запишите. Так надежнее.
Пенкин расстегнул портфель и поискал чистый листок. На глаза ему попался дневник. Странно, это был не его дневник, а дневник Гали Кудрявцевой. Как же такое могло случиться? Наверно, они перепутали дневники, когда уходили с последнего урока. Вот тебе и раз…
— Сейчас я вам дам листок бумаги, — засуетился старичок.
— Ничего, у меня есть.
Делать нечего! Пенкин записал адрес на последней страничке тетради по геометрии. Старичок ему в общем понравился и не хотелось обижать старичка. Хотя тот, между прочим, и испортил Пенкину все замыслы. Старичок попрощался и побежал.
— У меня к вам один вопрос, — остановил его Пенкин.
— Пожалуйста.
— Вот вы специалист по газетам, можно сказать.
— Сорок лет на газетном деле.
— Скажите, перед тем, как публиковать статью, материал проверяют?
— Ну, а как же. Всесторонне проверяют. Это же ответственнейшее дело.
— А так, что вдруг непроверенный напечатают, — не бывает?
— Что вы! Такое может случиться один раз в сто лет!
— Я тоже так думаю.
— Желаю вам всего наилучшего. И жду!
Старичок побежал со всех ног к газетному киоску. А Гена побрел домой. Рано или поздно ему все равно пришлось бы это сделать. На всякий случай он решил перенести объяснение на завтрашнее утро.
Во-первых, утро вечера мудренее. Во-вторых, дневник с двойкой по ошибке утащила Кудрявцева, в-третьих, завтра было воскресенье, и поэтому особенно торопиться было некуда.
И как только Пенкин вернулся домой, он забрался в свою комнату и раскрыл свою общую тетрадь.
Глава седьмая. Средневековая история
«Часы на башне городской ратуши пробили десять раз.
Генрих сидел в своей маленькой комнатке, глядел в окно, за которым плотной пеленой лежал снег, и думал о том, как поступить.
Лучше всего было бы встретиться с отцом и во всем повиниться.
Отца Генрих не видел уже две недели. Нет, отец его не странствовал в каравелле по прихотливым волнам океана, не делал попыток подняться в небо на воздушном шаре. Отец посвятил свою жизнь науке.
Рано утром отправился он в королевскую библиотеку, где работал до поздней ночи над научными трудами.
