— Кто хочет пасти коров?
Мгновенно поднялись десятки рук. Стрекоза, чтобы привлечь к себе внимание, пощёлкала пальцами.
— Эй, Профессор, ты в прошлый четверг уже ходил на пастбище! — сердито заметил Малыш Куниберту Мальке, который тоже поднял руку.
Лиза и Ганна, две девушки, обучавшиеся в интернате первый год, кокетливо улыбнулись Кнорцу:
— Ах, господин Кнорц, разрешите пойти нам!
— Только не бросайтесь мне на шею. Так дело не пойдёт!
Кнорц взмахнул руками так, будто собирался разогнать стаю гусей. Ребята окружили его со всех сторон. В такую тёплую и сухую погоду, как сегодня, все хотели пасти коров.
Кнорц кивнул Лизе и Ганне.
— Отметьтесь у старшего скотника, но живее, дорогие барышни, иначе коровы не попадут на пастбище до захода солнца. Поняли? Давай-давай!
«Давай-давай» было любимым выражением Кнорца.
«Веселей, господа! Давай-давай» — это напутствие ученики слышали ежедневно. Неудивительно поэтому, что заведующего хозяйством в интернате втихомолку окрестили «Давай-давай»…
Остальных учеников Кнорц разбил на две группы. Одну из них он послал на вокзал грузить картошку, другую — убирать свёклу вместе с третьей бригадой.
— Давай-давай, утро уже почти прошло!
Ученики заворчали. Вот уже десять дней, как они только и делали, что грузили картошку или гнули спину, убирая свёклу.
— А вы не можете послать нас на другую работу? — спросил Детлёф Шюрман, крепкий парень в застиранной гимнастёрке, — а то всё одно и то же. Так мы ничему не научимся.
Заведующий хозяйством не любил пререканий, особенно с учениками.
— Ага! Значит, так вы ничему не научитесь! — возразил он резко. — Здорово! Но от картошки вы не отказываетесь и от сахара тоже. За обедом готовы слопать по целому котелку картошки, а в чай кладёте по фунту сахара. Нет, так дело не пойдёт! — кричал он с угрозой. — Довольно болтать! Я достаточно долго работаю заведующим хозяйством и знаю, что мне делать! Пока картошка и свёкла на поле, пока урожай не убран, каждый будет гнуть спину, а господа ученики — наравне со всеми прочими. Ну, а теперь марш на работу!
Ученики повиновались.
Александр Кнорц смотрел им вслед до тех пор, пока они не исчезли за воротами. «Эти балбесы корчат из себя невесть что! А мне не хватает рабочих. Просто голова кругом идёт!» — сердито думал он.
Затем Кнорц отправился в контору и, бросив свою шляпу на стол, начал изливать душу бухгалтеру:
— Так дело не пойдёт, коллега Пинке. Лучше стеречь мешок блох, чем возиться с этим сбродом.
Утренний туман, словно серая пелена, покрыл поля. Стало прохладно. Рената, которую послали убирать свёклу, зябко куталась в свою куртку. Ей очень хотелось знать, сердится ли ещё Инга Стефани из-за этой истории с Кабулке.
У кругленькой толстушки Лоры, которая бежит, переваливаясь, рядом с ней, насморк. Она всё время сопит и хлюпает носом.
— Разве у тебя нет носового платка?
— Есть, но мне не хочется снимать перчатки — руки так хорошо согрелись!
И Лора продолжала шмыгать носом.
Ученики, назначенные на уборку свёклы, всё ещё ругались. В довершение всех несчастий третья бригада, к которой их прикрепили, уже уехала к Лунному полю, и им пришлось всю дорогу плестись пешком, хотя до Лунного поля — так звали большой участок, засеянный свёклой, — было довольно-таки далеко. Примерно три километра.
В Катербурге многие участки носили весьма звучные наименования. Одно поле прозвали «Густой кустарник», другое — «Осеннее поле». Были там также «Светлая ширь», «Заячий уголок» и «Туманный клин».
— Будь проклята эта ходьба!
Свекольная команда грустно брела по тропинке через поля. Поднявшийся внезапно ветер рассеял туман. На жнивье стая ворон дралась из-за мёртвой полевой мыши. Издалека доносился вой сирены на сахарном заводе в Борденслебене.
Детлёф Шюрман, которого в интернате звали «Заноза», никак не мог успокоиться.
— А ещё хотят, чтобы мы не ворчали! — жаловался он. — Этот Давай-давай обращается с нами, как в былые времена китайские мандарины со своими кули! А что мы будем делать на экзаменах? Чему мы научились? Весной мы каждый день рубили свёклу и сгребали удобрения. Летом нас посылали на пшеницу, а теперь… теперь мы копаемся в земле, как кроты! Я учусь уже второй год, а посади меня за плуг и заставь провести ровную борозду, ничего не получится. Копать свёклу — вот всё, что я умею. Тут я специалист. — И в подтверждение слов Заноза энергично сплюнул себе под ноги.
— Вот если бы у нас был воспитатель… — сказала Рената.
— Этого ты не дождёшься. Там, в дирекции, знают, что делают. Им просто хочется использовать нас как рабочую силу, — шумел Факир.
— Я думаю, всё зло в Кнорце, — предположила Рената. — Он был бы хорошим управляющим у какого-нибудь графа. Видеть его не могу! Одна шляпа чего стоит! А обмотки?
— Надо написать об этом в газету, — предложил Факир.
Факир был так худ, что ему приходилось закалывать свои брюки английской булавкой, чтобы они не сваливались. Брюк нужного ему размера невозможно было найти.
— Ну что ж, напиши, — поддержала его Рената, принимаясь за свой бутерброд, который она, собственно говоря, намеревалась сберечь до полдника.
— У меня нет времени.
Если бы Факир был честнее, он, наверно, сказал бы: «Я не хочу портить отношения с начальством». Именно об этом он подумал, отвечая Ренате.
Тоскливое утро! Все стонали и ругались, все были не в духе. Все, кроме Стрекозы. Она быстро шла, не поворачивая головы, и что-то напевала себе под нос. Кончики её платочка в красных и белых горошинках весело развевались по ветру. Сейчас Стрекозе было совершенно безразлично, убирать ли свёклу или учиться пахать озимые. Она думала об Эгоне. Вчера вечером, прощаясь с ней, он обещал прийти в среду в Дом культуры. В среду была репетиция кружков самодеятельности. Эгон решил записаться в кружок народных танцев. Чудесно! Теперь они будут встречаться в клубе каждую неделю. Стрекоза уже мечтала о том, что их ждёт, если танцевальный кружок займёт первое место на районном смотре. Тогда они с Эгоном поедут на областной смотр в Магдебург и очутятся вдвоём в таком большом городе!
А вот наконец и Лунное поле. Рената расстегнула куртку. Туман рассеялся, и над их головами показался клочок голубого неба.
Усталых путников встретил бригадир третьей бригады Леман.
— Вы только посмотрите на них! — закричал он, обращаясь к своей бригаде, которая уже работала полным ходом. — И это называется молодёжь! Старые бабы и те поворачиваются живее!
Женщины одобрительно захихикали, мужчины улыбнулись, и только у ребят лица стали ещё более хмурыми.
Бритте в это утро тоже досталось. С прошлой недели она работала в коровнике. Ей надо было присутствовать при кормёжке коров уже с шести часов утра, а она явилась только без четверти семь. На её робкое «доброе утро» Кабулке резко ответил:
— Добрый день!
Бритта понурила голову. «Ну, теперь мне достанется за вчерашнее», — подумала она. Однако Кабулке молчал. Это было вынужденное молчание: они находились в коровнике не одни. В стойлах на низеньких скамеечках сидели восемь женщин: они доили. В подойники лились тёплые струйки молока. У всех восьми доярок был не только хороший слух, но и острые язычки. Конечно, они с удовольствием узнали бы о ночных злоключениях старшего скотника и вволю посудачили бы о них. Но Эмиль Кабулке не желал доставить своим подчинённым такое удовольствие. Минут десять он молчал, закусив губы, но наконец его прорвало. Бритта не сумела поделить поровну остаток свекольной ботвы. Одной корове она дала слишком много корма, другой слишком мало. Кабулке это заметил. Ага, теперь он мог излить свой гнев. Он любил разносить подчинённых, расхаживая перед своими коровами с видом генерала, принимающего парад. Теперь он так раскричался, так разбушевался, что старая шапка сползла ему на самый лоб.
— Уж эти мне ученики! Ослы! По воскресеньям они танцуют до упаду, так что добрым людям нет покоя всю ночь, а в понедельник опаздывают на работу! Но и этого им мало. Скотина может подохнуть с голода или обожраться — им на всё наплевать. Глупы как пробки! Только и умеют, что морочить парням голову.
«Ах ты господи! — подумала Бритта. — Этот дурень Феликс наверняка разболтал всё отцу!»
Продолжая всё в том же духе, Кабулке гудел минут пять, как раскалившаяся железная печурка. Потом он успокоился и молчал до тех пор, пока не заметил, что одна из коров припадает на правую переднюю ногу.
Тогда Кабулке снова подозвал к себе Бритту. Он приказал ей держать корову, а сам стал осматривать копыто животного.
Корова беспокойно прядала ушами. У Бритты громко билось сердце.
— Ах ты, дурища несчастная! — бранил Кабулке корову, которая никак не хотела стоять смирно. — А ты тоже хороша! — Это уже относилось к Бритте. — Держи её крепче. Это ведь корова, а не лев, она тебя не укусит!
