И все пансионерки разразились громким смехом.
— Что такое? Что такое? — недоумевала надзирательница, не подозревавшая, что все эти слова относились к ней.
— Настасья Аполлоновна, — подскочила к ней Ярышка, глядя прямо в глаза своей наставнице, — а вы любите сов? — и тотчас же добавила залпом: — А я их терпеть не могу: глупая и безобразная птица.
— И я! — вторила ей горбунья.
— И я! И я! — кричали со всех сторон девочки.
— Тише! — стараясь заглушить голоса детей, крикнула Настасья Аполлоновна, — сию минуту тише! Или я пожалуюсь господину Орлику.
Это была нешуточная угроза. Орлика боялись даже самые бесстрашные из пансионерок. Всегда изысканно вежливый, он никогда не бранил девочек, но зато был неумолимо строг и наказывал вверенных ему воспитанниц за малейший проступок.
Девочки после этой угрозы сразу присмирели — и вовремя, потому что в эту минуту в зал вошел знакомый уже читателю высокий, худой господин, ведя за руку маленькую девочку, в которой нетрудно было узнать проказницу Тасю.
Пансионерки сделали низкий реверанс директору и во все глаза смотрели на новенькую.
— Барышни! — произнес г-н Орлик, — я привел вам новую воспитанницу, m-lle Татьяну Стогунцеву. Прошу любить и жаловать. Маргарита Вронская, вы, как самая старшая из девочек, возьмите новенькую под свое покровительство. Надеюсь, вы поможете приучить ее к нашим требованиям и порядкам. А теперь я пойду отдохну с дороги, а вы познакомьтесь с вашей новой подругой, барышни, и расскажите ей правила пансиона.
Едва только успел окончить эту небольшую, но весьма внушительную речь директор, как позади девочек послышался звонкий голос, выкрикнувший особенно задорно:
— Спокойной ночи!
Орлик оглядел девочек, перебегая взглядом с одного лица на другое, и вдруг поднял руку, указывая ею на одну из пансионерок.
— М-lle Васильева, — произнес он со своим обычным спокойствием, — вы пожелали мне спокойной ночи в два часа дня. Так как вы не в меру любезны сегодня и несвоевременно высказываете ваши пожелания, то уж будьте любезны до конца и потрудитесь покараулить меня у дверей моей комнаты и проследить, чтобы эти девицы не шумели и дали мне хорошенько отдохнуть с дороги!
Васильева, или Котошка, как ее называли подруги, знала, что директор проспит очень долго и что ей придется часа три или четыре пробыть на часах у его дверей. Это было нелегкое наказание — стоять на часах, когда другие девочки бегали и играли в зале.
Бедная Котошка не посмела ослушаться своего начальника и молча последовала за ним, низко наклонив свою повинную голову.
Лишь только шаги Орлика затихли, девочки разом засуетились, зашумели и со всех сторон обступили Тасю.
— Вы издалека приехали? — кричала одна.
— А вы не сирота? — вторила ей другая.
— У вас есть мама? — перекрикивала четвертая.
— А братья?
— А сестры?
— А вы пшенную кашу с тыквой любите?
— У нас без нее дня прожить не могут, без этой глупой каши.
— Что ж вы молчите?
— Или вы немая?.. Она немая, господа, — громче всех кричала Ярош, влезая на стул подле Таси и срывая шляпу с головы новенькой.
Тася, смутившаяся было в первую минуту от присутствия стольких девочек, разом пришла в себя, рассерженная внезапной выходкой Фимочки.
— И совсем я не немая! — сказала она, зле поблескивая на девочек своими черными глазками. — Оставь мою шляпу! — окончательно рассердившись, прикрикнула она на Фимочку.
— На, возьми! Разве я тебе мешаю, — со смехом проговорила та и поднесла шляпу к самому лицу Таси.
Но лишь только девочка собралась взять ее, как шляпа моментально исчезла и очутилась на голове Ярышки. Некоторые из пансионерок залились смехом и шумно одобряли ловкость Ярош.
Тася вскипела и, не долго думая, подскочила кверху, стараясь уцепиться руками за шляпу.
— Отдай шляпу! — кричала она вне себя, стараясь стащить Ярош со стула.
И вдруг ей удалось дотянуться до шляпы, и она изо всех сил рванула ее с головы шалуньи. Шляпа очутилась в руках Таси, но заодно с нею очутился и целый клок волос с головы Ярышки, нечаянно захваченный вместе со шляпой.
Ярош ойкнула от боли.
— Злючка! Злючка! — кричала она.
— Злючка! Злючка! — вторили ей остальные девочки.
— Драчунья! Она драчунья, неправда ли, девочки? — спрашивала Ярош.
— Да! Разумеется, драчунья! Злюка! Злюка! Драчунья! — подхватили все.
— Вот, подожди, мы проучим тебя! — пообещала Ярош, грозя Тасе пальцем.
Вместо ответа Тася изо всей силы толкнула стул, на котором стояла Ярош.
Стул упал, а с ним вместе полетела на пол и злополучная Ярышка.
— Ах! Так вот ты какая! Так вот она какая, девочки! — кричали пансионерки.
— Нет, нет, этого нельзя так оставить! Вон бедняжка Ярышечка плачет от боли… Зовите сюда директора, Орлика, зовите! Пусть он построже накажет эту зверюшку! — надрывалась смугленькая горбунья, и черные глаза ее горели гневом.
Но Орлика звать не пришлось. Он сам пришел на шум из своей спальни и, не найдя надзирательницы в зале, обратился к Маргарите, как к самой старшей, прося ее объяснить в чем дело.
— Так вот оно что, — произнес он строго, выслушав пансионерку. — Я ошибся, думая, что одним переселением из родительского дома в пансион мог повлиять на дурной характер Стогунцевой. Оказывается, барышне нужны более крутые меры. Извольте, сударыня, следовать за мною, — обратился он к Тасе.
Сердечко Таси екнуло. Она не осмелилась, однако, ослушаться строгого директора и покорно последовала за ним. Пройдя несколько комнат Василий Андреевич (так звали Орлика) толкнул какую-то дверцу, и Тася очутилась в маленькой, полутемной каморке с одним крошечным окошком без стекла, выходящим в коридор. В ту же минуту Орлик вышел, не говоря ни слова, задвижка щелкнула, и Тася осталась одна-одинешенька.
* * *
Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она бросилась на пол с громким рыданьем, звала маму, няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько десятков верст. Разумеется, никто не приходил и никто не откликался на ее крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав к плотно запертой двери, изо всей силы стала колотить в нее ногами, крича во все горло:
— Выпустите меня или я умру здесь! Умру! Умру! Умру! Гадкие! Противные! Мучители!
Но никто не откликался — прежняя тишина царила вокруг девочки, точно весь пансион вымер.
Тогда, видя бесполезность криков и угроз, измученная Тася как сноп повалилась, на стоявшую в углу каморки постель и, уткнувшись лицом в подушку, тихо заплакала.
Эго уже не были слезы злости, исступления. В душе Таси впервые промелькнуло раскаяние во всех ее прежних выходках и капризах. Ее неудержимо потянуло домой — к доброй мамаше, к сестрице и брату, которых она столько раз огорчала. Ей припомнилась мамина забота, припомнились и последние события, день маминого рождения, решивший Тасину судьбу.
Мама увидела, что ничто не может исправить ее девочку, и пригласила Орлика приехать за нею. О, этот Орлик, как он был вежлив с нею, Тасей. Даже в те минуты, когда Тасю охватывало желание капризничать, он старался очень вежливо обходиться с нею. Но эта вежливость пугала девочку больше всяких криков и угроз. Под вежливым обращением Орлика чувствовалась железная воля. Тася почувствовала это и сразу возненавидела своего директора. Злость на него, на «злых девчонок», как она называла пансионерок, наполняла теперь до краев ее маленькое сердечко.
— Мама, мама, зачем ты отправила меня сюда? Здесь только мучают бедную Тасю! — всхлипывала девочка, совершенно забывая о том, что она сама и была главною причиною всех своих несчастий.
И вдруг внезапный порыв злобы снова охватил ее.
— А если так, — вскричала она, — то я знаю, что мне надо делать! Вы думаете, что этот гадкий пансион исправит меня и сделает хорошей? А я стану назло вам еще хуже в этом пансионе, вот увидите, увидите, увидите!
И она злорадно улыбнулась, представив себе, как Орлик отправит ее домой, бессильный исправить ее, и мама скажет Марье Васильевне:
— Напрасно, Marie, вы советовали мне отдать Тасю из дома. Это не помогает.
И у Marie будет кислое лицо, кислое, точно она выпила уксус. А Тася скажет на это маме:
— Я исправлюсь, мамочка, дома, а в пансионе я дурно вела себя, потому что я не хочу быть там.
И тогда мама поцелует Тасю и скажет:
— Я тебя прощаю, только старайся исправиться поскорее.
A Marie она выгонит из дома.
— Да, да, выгонит, выгонит! Непременно! — злорадствовала Тася.
Она так углубилась в свои мысли, что не заметила, как сгустились сумерки.
— Меня, кажется, совсем позабыли, — с горечью подумала девочка, и, чтобы напомнить о себе, громко закричала: — Господин Орлик! Господин Орлик!
