Письменные работы Костя делал быстрее, но всё равно ему всегда не хватало времени, чтобы решить последний пример или дописать несколько предложений в сочинении. Вот если бы урок продолжался не сорок пять минут, а пятьдесят или, ещё лучше, час, — ну тогда другое дело.
Да, было немного странно, что они сдружились, такие разные, такие непохожие.
Некоторые считали, что это дружба по расчёту, наподобие дружбы некоторых красивых девушек с дурнушками: красавица ещё более выделяется рядом со своей неказистой подругой, а дурнушка, вращаясь постоянно возле общей любимицы, привлекает и к себе частицу внимания.
Но они ошибались.
Глебу незачем было «сиять» на чьём-то фоне: им и без того все восторгались. Скорее, их свела именно эта удивительная непохожесть. Костю восхищали способности Глеба. А Глеб поражался: как он странно устроен, этот нескладный парень! Говорит, делает, ходит, будто в замедленном фильме.
Их знакомство началось со стычки, довольно нелепой. Когда директор привёл Глеба в класс, Костя лежал дома со сломанной ногой. Его место на «Камчатке», у самого окна, пустовало, и Глеба временно посадили туда. А потом он то ли забыл, что это чужое место, то ли так привык к нему, пока хозяин отсутствовал, но, когда тот вернулся после болезни, не захотел уступить. Костя постоял возле него молча, сбычившись, раздувая ноздри. Глеб напружинился весь, сжал кулаки…
Но Костя, словно передумав, тяжело повернулся и захромал к неудобной парте у самой двери, куда никто не хотел садиться.
На другой день Глеб по-благородному, перед всем классом, признал, что был неправ, извинился перед Костей и вернул ему законное место на «Камчатке».
Домой они пошли вместе, и Глеб, узнав, что Костя за время болезни сильно отстал по математике, сам вызвался ему помочь. Каждый день он приходил к Косте заниматься.
Так он сдружился с Костей. Ему нравились Костины покладистость, добродушие. Над ним можно было подтрунивать сколько угодно — он не обижался. Им можно было командовать, диктовать свою волю, даже вымещать на нём плохое настроение. Он отдавал свою дружбу бескорыстно, ничего не требуя взамен. Это было трогательно и… удобно.
Весной старшеклассников отправляли на практику по специальности животноводов-механизаторов. Косте и Глебу выпало ехать вместе — в отдалённый колхоз «Светлый путь», на известную во всём районе свиноферму.
Ребята выехали с утра, но, пока добирались, пока ждали попутных, прошёл целый день. Лишь под вечер они — один с изящным чемоданчиком, другой с неуклюжим рюкзаком на спине — вошли в правление колхоза. Председателя не было на месте, пришлось ждать. Они сели на скамью в коридоре, развернули припасы и начали есть.
— Отдохнём хоть недельку, — потянулся Глеб: после еды его стало клонить ко сну. — Опостылела эта учёба вот так!
— Работать придётся.
— Подумаешь — работа: свиньям хвостики крутить! — рассмеялся Глеб и добавил шутливо: — И потом, учти, по науке перемена вида работы — тоже отдых. Вколешь семь часов у токарного станка — переходи к фрезерному на следующие семь. Так отдохнёшь…
Председателя всё не было.
— Давай махнём к нему домой, — предложил Глеб. — Прождём так до утра.
— Неудобно…
— А маяться здесь всю ночь — тебе удобно?.. Двинули!
Председатель жил неподалёку, — им показал белоголовый пацан в резиновых сапогах, пускавший бумажные кораблики в огромной луже. Она по-хозяйски разлилась посреди проезжей части, омывая с одной стороны улицы тёмные рёбра изб.
Калитка была полуоткрыта. Костя шагнул к ней, но Глеб удержал его:
— Стой! Сначала — огонь на себя.
— Как? — не понял Костя.
— А вот так. — Глеб постучал по забору. — Техника несложная.
Постучал снова, выждал немного.
— Теперь вперёд! Собакобезопасная зона.
Они прошли в дом, походили по пустым комнатам, топая сапогами.
— Эй, живые есть? — крикнул Глеб.
— Давайте сюда, кто там.
В самой дальней комнате спиной к двери сидел полуголый костлявый человек с закатанными до колен брюками и парил ноги в тазу. Рядом, на полу, ровно шумел примус; на нём кастрюля с водой.
— Что вам?
Костя спросил смущённо:
— Председателя можно видеть?
— Можно, если очень надо. Я председатель. — Он так и не повернулся.
— С лёгким паром! — с едва заметными издевательскими нотками в голосе пожелал Глеб и легонько ткнул Костю в бок.
— Ревматизм у меня, так я их горяченькой.
Председатель вытер ноги, отодвинул таз. Встал, посмотрел наконец на них, озабоченно шевеля густыми щёточками бровей.
— А вы уж не практиканты ли? Из школы?
— Они самые.
— Тогда вам к Прасковье Никитичне. У неё будете жить. Скажите — председатель послал, она уже знает, ждёт. От конторы вправо седьмой дом.
— Порядок!.. Костя, за мной!
— А на работу когда, товарищ председатель?
— С работой хуже. — Председатель натянул сапоги, прошёлся, морщась, по комнате. — Ноют, проклятые… Три свинки у нас на ферме заболели. Ветврача из района вызвали, придётся обождать денёк, нельзя вам сейчас туда.
— А что с ними стряслось? — поинтересовался Глеб.
— Похоже — ящур.
— Ну, мы ведь не поросята.
Председатель не ответил на шутку, посмотрел хмуро, всё ещё морща выпуклый, изрезанный морщинами лоб.
— Люди, бывает, тоже заболевают, особенно дети… Приходите ко мне завтра в контору, только не с утра: я сейчас в бригаду поеду, там заночую. Лучше после обеда, часа в три. Тогда, может, будет уже ясно…
Прасковья Никитична, старушка пенсионерка, проучительствовавшая здесь, в селе, в начальной школе, ровно пятьдесят лет, встретила ребят очень приветливо. Маленькая, толстенькая, в старомодных очках со стальными дужками и длинной, до пола, юбке, она не шла, а катилась, словно мячик, из комнаты на кухню, из кухни в комнату, перетаскивала подушки, простыни, одеяла.
— Будете жить здесь, в комнате, — объявила она, постилая большую кровать с никелированными шариками на спинках.
— А вы?
— Я? На кухне, за печкой. Нет, нет, нет! — замахала она руками, видя, что ребята собираются возразить. — Мне там хорошо. Мне там очень хорошо! В комнате я зябну: мне же не двадцать, а уж за семьдесят… Устраивайтесь, а я побегу в сарай. Надо ещё дров наколоть.
— Что вы, Прасковья Никитична, мы сами, — сказал Глеб.
— Ну спасибо, спасибо, раз вы такие услужливые мальчики. — Она взглянула на него с благодарностью. — Я тогда плиту растоплю.
— Костя, наколешь, а? — спросил Глеб, когда Прасковья Никитична вышла из комнаты. — Меня что-то опять на сон потянуло. Сегодня знаешь как рано встал. — Он вкусно зевнул.
Костя наколол дров, потом сбегал с двумя вёдрами за водой: колодец был недалеко, наискосок через улицу.
Когда он вернулся, Глеб спал, раскинувшись на кровати. Проснулся, снова зевнул.
— Просто хамство с моей стороны. Ты вкалываешь, а я дрыхну. Ничего себе разделение труда… А знаешь, богатая кровать! — Он покачался на скрипучих пружинах. — Кто на ней будет спать — я или ты? Кинем жребий, а?
— Да спи ты, если нравится. Мне всё равно. Могу и на раскладушке.
— Премного благодарствую. Запиши на мой персональный счёт дрова и кровать. Отдам с процентами.
Утром Костя проснулся рано. Глеб ещё спал, посапывая и причмокивая, как младенец. Костя поднялся и, стараясь не шуметь, в одних носках прошёл на кухню. Прасковья Никитична разожгла огонь и вскоре поставила на стол шипящую яичницу в сковородке, кофе.
Пришлось будить Глеба:
— Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Глеб открыл глаза, улыбнулся:
— Ах, Костик, какое блаженство! Я ещё посплю. Полчасика. Ну, десяток минуточек. Отосплюсь хоть раз за весь год. И читать, читать, читать! У меня с собой куча журналов.
— Завтрак остынет.
— Умну холодным, ничего не случится. — И повернулся на другой бок.
Костя поел в одиночестве — Прасковья Никитична уже куда-то ушла. Постоял у окна, посмотрел на блестящую, словно отлакированную улицу, — перед утром прошёл дождь, и грязь, немного вчера подсохшая, опять раскисла, разжижилась.
Глеб всё ещё спал.
Недалеко от правления колхоза, возле лужи, где вчера белоголовый парнишка гонял свои бумажные флотилии, возился сгорбленный дед в дождевике с поднятым верхом. Что он там делает? Яму какую-то роет.
Костя оделся, вышел на улицу.
Дед, оказывается, рыл не яму, а водоотводную канавку от лужи вниз, к речке.
— Дайте я, дедушка.
Костя поплевал на руки, глубоко вогнал острую лопату в мягкую, податливую землю.
Он поработал, наверное, часа два, пока канавка дошла до поросшего кустарником берега, снял перемычку, и вспененный ручеёк, резво бежавший за ним от самой лужи, влился в шумные вешние воды реки.
Постоял, посмотрел, испытывая радостное, приятное чувство. Появился дед, ушедший на все эти два часа, как он сказал, покурить к соседу.
