Мальчишка, что пилил дрова, скривился и показал Шуру язык. И чего они все рожи мне корчат? Наверно, сразу видят, что я с теплохода. В новеньких кедах, в модной рубашке. Пай-мальчик. Понятно.
Шур на рожу и высунутый язык вдруг так дружески улыбнулся, что мальчишка от удивления вытаращил глаза.
— Бааб! — крикнула Лилия с палубы в полуоткрытое окно своего люкса. Но никто не ответил. — Бааб, ты где? — опять в ответ тишина.
Лилия вбежала в каюту. Бабушки не было. Заглянула в ванную, в туалет. Никого. На бабушкиной кровати островком бледно-розовой кружевной пены лежала недовязанная кофточка. Сверху её слегка придавили бабушкины очки. На холодильнике скучал ключ от каюты. Всё это было странным. Лилия недоумённо пожала плечами.
На верхней палубе бабушки не было. Лилия только что обошла по своей палубе теплоход с обеих сторон. А больше бабушка никуда не ходила. Лилия вышла в коридор.
— Никнитич, ой, Никита Никитич, у вас в каюте нет бааб?
— Нет и не было.
— Где же она?
Шур и Ромка быстренько обежали все палубы теплохода, с разбегу врезались в музыкальный салон, потом в библиотеку, в нижний и верхний буфеты, наконец, в кинозал. Бабушки нигде не было.
— А вдруг она осталась в Казани? — ахнул Ромка.
— Бааб никуда сегодня не выходила. Вязала.
— Я даже не соблазнил её грибами, хотя они росли в двух шагах от Волги, — сказал Никита Никитич. — Она где-то здесь. Нужно просто спокойно её подождать. Может быть, она пошла к кому-то в гости.
— В гости? Одна?
Лицо Лилии выразило искреннее удивление. Все поняли, что такого не может быть никогда на свете, что бабушка ходит в гости только с внучкой или с её разрешения. Все четверо (Никита Никитич, Лилия, Шур и Ромка) стояли в коридоре и не знали, чем бы заняться. А до пропажи бабушки все вроде были при деле. Шур с тревогой подумал: а вдруг она, облокотившись о перила, долго-долго смотрела на воду, у неё закружилась голова и… Руки-то у старушки слабые, попробуй удержись. Ой… По спине пробежал холодок. Шур ничего не сказал вслух, боясь встревожить Лилию. И вдруг разговорился, чего с ним почти не бывало.
— А в «Пустых Морквашах» в деревне из одного дома дерево растёт.
— Как… из дома? — вытаращил глаза Ромка.
— Прямо изнутри. Толстенное.
— Не может быть, — безапелляционно отрезала Лилия.
— Не веришь? На обратном пути покажу.
— А на обратном мы там не останавливаемся. Можешь сочинять, что вздумается.
Шур молча проглотил обиду. Он сразу никогда не мог ответить что-нибудь в свою защиту. Потом, когда уже проходило время и отвечать было ни к чему, он соображал, что именно надо было сказать в нужный момент. Так и сейчас. Но вскинулся Ромка:
— Это ты вечно сочиняешь. Думаешь, и другие… Ой, Елена Иванна!
В конце коридора показалась Елена Ивановна. Шла она не одна, а под руку с Марией Степановной, седой и угрюмой женщиной, которая сидела за одним столом с Никитой Никитичем и Шуром. Каюта её была здесь же, в этом коридоре.
— Я же вам говорил, что надо подождать, и всё прояснится, — улыбнулся Шуров дедушка.
Ромка с Шуром подбежали к идущим, а Лилия осталась около двери своего люкса.
— Бааб, где ты была? Подняла всех на ноги.
У бабушки лицо было какое-то особенное, не такое, как всегда. Шур это сразу заметил. Румянец на щеках, которого раньше никогда не было, и глаза блестели совсем не по-бабушкиному. Если бы не было седых волос и морщин на лице, эти глаза подошли бы любой молодой женщине, даже девчонке.
И Мария Степановна, всегда угрюмая и сутулая, сейчас глядела светло и взволнованно. Все увидели, какая она высокая и прямая. Прямо несгибаемая.
— А? Бааб? Где ты была? Я же спрашиваю, ты что, не слышишь?
— Слышу, — как-то необычно, торжественно улыбаясь, произнесла бабушка. — Где была? — она переглянулась с Марией Степановной, — где была, там меня уже нет, — и в улыбке промелькнуло лукавство.
— Ну-ну, — хмыкнул Никита Никитич, заметно чему-то обрадовавшись. А чему, он и сам пока не знал.
— А мы испугались, куда вы делись, — улыбаясь, вякнул Ромка.
— Испугались? Тогда извините… — бабушка молодыми глазами посмотрела на Лилию. А у той было недовольное лицо.
— Ушла… Ничего не сказала. Ты же не успеешь довязать кофту, а у меня послезавтра выступление перед ветеранами.
— Не бойся, успею, — тихо сказала бабушка и вздохнула.
А Шуру вдруг стало грустно-грустно. У него так бывает. Вдруг неожиданно накатит, когда не ждёшь. И ещё он заметил, как бабушкины глаза почему-то вмиг постарели.
Среди безоблачного дня в каюте почему-то стало темнеть. Шур сидел, уткнувши нос в страницу книги. Оторвать этот самый нос было трудно: уж очень интересное рассказывали страницы. А темнело быстро. Наконец Шур всё-таки отодрал завязший в тексте взгляд и глянул за окно. Перед ним вместо волжской дали была стена. Сплошная. Серая. Мокрая. С неё стекали вниз крупные капли воды. А главное, эта стена двигалась. Она лезла куда-то вверх. Это было заметно по тому, как огромные, мокрые, прямоугольные плиты, из которых состояла стена, ползли к небу.
Шур в недоумении вытаращил глаза, не веря им, и несколько мгновений оторопело глядел в странную стену. Наяву ли это? Сознание ещё бродило по событиям, которые жили на страницах книги. Но вот, наконец, в голове прояснилось, и Шур с облегчением понял: шлюз! Да они же вошли в шлюз и опускаются вниз. Оставил книжку на столике, не закрывая её, и вылетел на палубу.
Там было необычно много туристов. Дедушка стоял у люксовского окна и разговаривал с Еленой Ивановной, которая была в каюте.
— Опускаться в шлюзе жутковато, — говорила бабушка, — будто медленно летишь куда-то в преисподнюю.
— Назад пойдём, в небо взмывать будем, — улыбнулся Никита Никитич.
«Что такое со мной творится?» — подумал Шур. Он не узнавал собственного сердца. Почему оно не катилось из груди куда-нибудь? Облокотясь о перила и упёршись взглядом в мокрую стену, стояла Лилия. Рядом Оська с гитарой. Лилия была в двух шагах от Шура. Вот уже в одном шаге, потому что Шур тоже облокотился о перила. От Лилии его отделял только Оська. И его гитара, которую он прислонил к ноге, держа за гриф.
Шур недоумевал, откуда у него такая смелость, взять и подойти? И стать рядом. А серая стена всё ползла и ползла вверх.
— Чего ты расстраиваешься? — говорил ей Оська. — Подумаешь, не сказала тебе, где была? Да тебе-то что? Не обращай внимания. Пойми, у них тут, — он постучал пальцами по голове, — уже распад идёт. Всё расплавилось, сгорело. А ты хочешь чего-то разумного. Говори спасибо, что ходит на своих ногах.
Шур с ужасом понял, что Оська говорит о бабушке Лилии, милой, доброй Елене Ивановне, которая недалеко от них разговаривает с его дедом. Почему Лилия не возражает? Как она терпит такое? У Шура перехватило дыхание.
— Да бааб… разумная вполне, — подала голос Лилия.
«Уф, наконец-то», — дыхание стало восстанавливаться.
Оська нагло хохотнул. Поднял гитару, ударил по струнам:
— То ли ещё будет, ой-ой-ой!
Лилия замолчала.
— Вот у нас за столом экземпляр, — продолжал Оська, — Марья Степанна. Как увидит меня с гитарой, так начинает ругать рок-музыку. А что она понимает в роке? — Оська рубанул ребром ладони по шее. — Вот до чего надоели нам эти пенсы. (Шур понял — пенсионеры). Все хотят показать свою эрудицию. А от эрудиции осталась одна ерундиция. Выстарились.
Лилия засмеялась. «Почему у неё смех такой резкий, неприятный сегодня, — подумал Шур. — И неужели она сама догадалась, что записку написал Оська?.. Девчонки такие догадливые. Особенно она».
И вдруг его обдало жаром. Значит, она могла догадаться, как он, Шур, к ней относится? Это было страшно. Жутко. И в то же время ему хотелось, чтобы она знала. Но почему, почему она даёт на съедение этому Оське свою бабушку? Почему не возражает? Попробовал бы кто деда обидеть, он, Шур, бросился бы на любого. С кулаками. Вернее, кулачками. С сожалением посмотрел на свои маленькие руки.
Кто-то толкнул в плечо. Обернулся. Ромка. Веснушки на носу шевелятся: улыбается.
— Знаешь, чего я выглядел? Чем длинней название, тем больше ведёрок на теплоходе.
Шур не сразу понял, занятый своими мыслями.
— На каждом ведёрке по букве, — объяснял Ромка. — Они на крыше стоят. У нас «Волжанин», значит, восемь ведёрок. А вон в шлюзе «Лев Доватор», у него десять.
Ромка потащил Шура вперёд, где был нос теплохода.
— А вон видишь «Гагарин», у него семь. Ой, опять этот «Гагарин». Всё время с нами рядом.
— Чего скривился? Прекрасный теплоход. На нём петух поёт. Плёнка такая. Записан петушиный голос. Слыхал?
— Да слыхал я этого петуха. Надоел уже.
Лицо Ромки оставалось кислым.
— Понимаешь… Я дурак, наверно, что ли?
