А как стремились все заслужить одобрение бабушки Садап, с какой радостью брались за чистку курека! И любая работа была в удовольствие, если потом нас ожидала её справедливая похвала.
Сейчас я понимаю: старая Садап была мудрым педагогом. Именно она стала нашей первой воспитательницей, и трудодни, которые начисляли за нас Нургозель, по праву принадлежали ей.
О том, что на свете жили великие поэты Махтумкули́ и Кемине́, мы впервые узнали от бабушки Садап. От неё мы услышали множество туркменских сказок, остроты знаменитого узбекского поэта Навои́ и любимого героя восточных анекдотов Ходжи́ Насредди́на. Убогая тёмная мазанка этой слепой старушки была настоящей школой для нас.
Я перескажу несколько сказок бабушки Садап, тем более что ни от кого другого их больше не слышала.
Мудрый лекарь и жестокий хан
В незапамятные времена жил искусный лекарь. Не было такой болезни, которую он не мог бы вылечить с помощью трав. Народ почитал этого лекаря как святого.
Хан, завидуя его славе, приказал бросить лекаря в темницу и даже имени его не произносить.
И вдруг правитель попал в беду. Подавился костью. Кость застряла в горле — ни туда, ни сюда, у хана глаза на лоб вылезли, а никто не может ему помочь. Наконец какой-то слуга осмелился:
— Не вели казнить, светлейший хан, за то, что я тебе скажу.
Хан сделал знак: говори, говори скорее!
— Я знаю, кто тебе поможет: лекарь, которого ты посадил в темницу.
Жестами хан велел привести лекаря во дворец. Тот пришёл, заглянул в ханское горло и сказал, что случай невероятно тяжёлый и имеется только одно средство спасти пострадавшего.
Хан в нетерпении: какое же?
— У тебя есть сын. Его кровь спасёт тебя, хан. Прикажи обезглавить юношу. Не медли, иначе ты умрёшь.
Придворные содрогнулись, услышав такие слова, но хан думал недолго. Он быстро нашёл себе оправдание: «Сын ещё молод, и, если я умру, он не сумеет управлять страной».
Привели юношу. Чтобы отец не видел, как убивают сына, хану завязали глаза. И вот в ханское горло полилась горячая кровь. Уверенный, что это кровь сына, хан судорожно вздохнул или застонал: «Ах!» — и от этого кость выскочила.
Когда сняли повязку, он увидел, что сын стоит возле него живой и невредимый, а на полу валяется убитый козлёнок. На радостях хан не только освободил своего спасителя, но велел щедро наградить его. Однако лекарь не стал дожидаться награды: он потихоньку ушёл из дворца, к своим травам.
Народ узнал об этом случае и ещё раз подивился мудрости лекаря и бессердечию хана.
О человеке, который понимал птичий язык
Разорив соседнюю страну, лютый падишах пригнал оттуда много пленных. Когда кончился пир в честь победы, падишах стал вызывать пленников и спрашивать у каждого, что тот умеет делать. Если ремесло казалось ему полезным, он оставлял человеку жизнь, если нет — приказывал казнить. Наконец пришла очередь щуплого, низкорослого человека. «Экий заморыш», — поморщился падишах, но всё же спросил:
— Что ты умеешь делать?
— Я понимаю язык птиц, — ответил человек.
Его не забили.
Оставленные в живых пленники работали от зари до зари, а маленький, щуплый человек ничего не делал, только пил, ел да спал. Но вот захотелось падишаху покорить ещё одну страну, и он снова повёл в поход своё войско. Человека, понимавшего язык птиц, падишах взял с собой. По дороге он увидел двух филинов. Оки сидели на дереве друг против друга и, похоже, разговаривали. Один крикнет, другой ответит.
— О чём говорят? — спросил падишах у щуплого человека.
Тот прислушался и перевёл:
— Филин справа сказал левому: «Давай породнимся». Левый ответил: «Я бы с тобой породнился, но ты бедный. Если отдам дочь за твоего сына, ей и жить будет негде». А правый говорит: «Вон падишах гонит войско, хочет захватить наши земли. Он перебьёт всех людей, а жилища их превратит в развалины. Тогда и у меня будет свой дом, да не один». И назвал, государь, твоё имя.
Выслушал всё это падишах, некоторое время ехал молча, а потом приказал своим воинам поворачивать назад.
Один человек с давних пор промышлял воровством. Все об этом знали, но никак не могли поймать его с поличным. Наконец он попался. Сначала хотели убить негодяя, по потом решили, что позор страшнее смерти.
Раздели его, вымазали сажей, посадили задом наперёд на ишака, и целый день возили по улицам. Только к вечеру отпустили. Вор пришёл домой и говорит жене:
— Уж так хотели меня опозорить, уж так хотели, чего только не делали, а я не опозорился!
Вот такие сказки слушали мы, очищая курек. Рассказчица наша время от времени, положив в печку немного растопки, насыпала сверху ворох сухой кожуры, и огонь начинал весело гудеть. В мазанке становилось ещё уютнее.
Но всё на свете имеет конец, кончился и курек. Бабушка Садап больше не засиживалась дома. Прихватив свою прялку, она уходила к какой-нибудь соседке. А мы скучали без неё.
Однажды Овез сказал:
— Интересно, по вечерам бабушка Садап зажигает лампу или нет?
Я поняла, что последние дни он только о ней и думал.
— А для чего ей лампа, ведь ел всё равно, что день, что ночь, — ответил Агамурад.
Мы решили проведать бабушку Садап вечером.
Нет, она не зажигала лампу.
— Вот война кончится, все переедут в новый посёлок. Проведут ли электричество бабушке Садап? — спросил Агамурад.
— Конечно, проведут, — сейчас же откликнулся Овез, — к ней ведь внук вернётся. — Потом неожиданно предложил: — Давайте спросим у неё, как она ослепла.
Удивительно, до чего безжалостными могут быть дети. Как будто нельзя, раз уж одолело любопытство, спросить у кого-нибудь другого!
Задать вопрос должен был Овез. Так уж повелось — самое трудное он брал на себя. Мы ввалились в домик бабушки Садап, но дальше порога не пошли, чувствуя небывалое стеснение. Наконец Овез решился:
— Бабуся, ай бабуся! Когда твои глаза сделались незрячими?
Мы перестали дышать. Были уверены, что она рассердится и прогонит нас. Но такие люди, как бабушка Садап, оказывается, выше гнева.
— Недавно я ослепла, — ответила она. — Тебе годик был, Овез-джан, когда меня свалила тяжёлая болезнь. Болезнь и сделала глаза мои пустыми, а уши тяжёлыми.
Тут только мы узнали, что бабушка Садап ещё и глуховата.
— Если бы не война проклятая, — продолжала она, — я бы съездила в Ашхабад, там доктора открыли бы мне глаза.
Чужой человек никогда не подумает, что бабушка Садап слепая. Глаза у неё, хоть и не видят, ясные, большие. В молодости она, говорят, была красивая.
Рассказывают такой случай. Один богатый человек женил сына. Надев на невесту всё, что можно было надеть, нацепив на неё все, какие были, украшения, женщины, и сами разряженные, усадили её на верблюда и повезли к жениху. Бабушку Садап выдали замуж в бедный дом; у неё, кроме платья из домотканого полотна, ничего не было. В своём простеньком платьице она пришла посмотреть на свадебный поезд. Вдруг какая-то старуха громко сказала невесте и сопровождавшим её нарядным женщинам: «Всех вас надо продать, а вырученные деньги отдать вон той красавице!» — и ткнула пальцем в Садап…
Возле Ходжамурадова дома мы однажды увидали белого ослика. Он дремал в загончике, под лучами солнца. Овез решил, что не худо бы на этом ослике покататься, и отвязал его.
— Держите крепко, пока я буду садиться! — приказал он.
Мы вцепились в ослика, но едва Овез сел ему на спину, как тот стал отчаянно брыкаться и раскидал нас в разные стороны. Потом строптивый ишачок резко вскинул круп и сбросил седока на землю. Этого ему показалось мало. Он ещё как следует лягнул Овеза и только тогда удрал. Всё произошло очень быстро. Мы не успели сообразить, что к чему, а наш атаман уже валялся в пыли, и у него из-за уха сочилась кровь. Плач Овеза не привлёк внимания Нургозель, зато вышла бабушка Садап и спросила, что у нас стряслось.
— Ишачок лягнул Овеза, у него кровь идёт из головы, — ответила Нуртэч.
— Ведите его сюда.
Бабушка Садап помазала тряпочку сажей с казана и приложила к ранке, потом перевязала голову Овеза, дала ему подушку и сказала:
— Приляг, сынок, полежи.
Через несколько дней у него за ухом, в том месте, куда пришёлся удар, чернел лишь маленький шрам.
Хлопок собрали, выкорчевали кусты хлопчатника. Колхозники разобрали их на топливо (одну арбу сгрузили у мазанки бабушки Садап) и занялись подготовкой к новому севу.
Как и прежде, мы каждое утро отправлялись к Нургозель. Нуртэч нянчилась с малышом, уставала и чуть не плакала.
— Я совсем измучилась. Как будто никто, кроме меня, не умеет качать эту люльку. Вечно меня заставляет, — жаловалась сестра.
