— Ты делаешь это лучше других, вот она и заставляет. Качай так, чтоб её сын орал побольше — сразу от тебя отвяжется! — посоветовал Овез.
Дома Нуртэч стала упрашивать маму:
— Не посылай нас больше к этой тетке. Она всё время велит мне качать люльку.
Мама согласилась и с тех пор оставляла нам ключ от дома. Только просила не водить ребят и не устраивать беспорядка. Дома было в сто раз лучше, чем у Нургозель. На худой конец, всегда можно в тепле посидеть. Вслед за нами отказались ходить к воспитательнице и Овез с Хурмой.
Овез придумал: пойти днём туда, где работают наши мамы. Мамы чистили старый арык. Нужно было углубить его на две лопаты и поправить откосы. В обеденный перерыв женщинам выдали кашу. Когда мама положила в чашку кусок топленого бараньего сала, ох и вкусной стала каша!
— Грех жаловаться, — говорила мама, — приварок пока есть.
Мы свою овцу зарезали, да половину туши дал, как обещал, Ходжамурад-ага. Мама накрошила мелко мясо и сало, хорошенько посолила и жарила в казане до тех пор, пока вся влага не выпарилась. Получилась ковурма́, которую можно хранить впрок. Только в муке нуждались: своя давно кончилась, а колхоз ещё уменьшил выдачу пшеницы на трудодни.
Мама ела хлеба чуть-чуть, чтобы нам побольше досталось. Накормив нас утром, оставляла по куску и на обед. Но мы всё съедали, как только она уходила.
Ночами мама шила платья и другую одежду для Нургозель. Та платила пшеницей. Ох и трудная это была работа — шитьё! Руки у мамы от ветра и от холода огрубели, растрескались. Приходя домой, она смазывала их жиром и обматывала тряпками.
Зимние вечера долгие. Нам с Нуртэч делать было нечего, и мы рано ложились спать. В комнате, как только перестанут топить печку, становится холодно. Но под одеялом тепло. Разнежишься в тепле-то и заснёшь незаметно, а мама сидит и шьёт.
Тень её занимает всю стену. За работой мама слегка раскачивается, и тень тоже. Эта тень похожа на дэ́ва из сказки, но я её не боюсь. Я не смотрю на неё, а смотрю на маму. Она работает день и ночь, лишь бы нам было хорошо. Как ни откроешь глаза, она всё сидит раскачиваясь, мелькает иголка в её руке, потрескивает нитка; куски материи, которые вечером были сами по себе, стали уже платьем. В комнате холодище, как на улице, но она вытирает пот со лба. Нургозель натащила ей работы — мама считается чуть ли не лучшей швеёй в селе — и торопит.
Я любила, когда вечерами приходила к нам досидеть бабушка Садап. Тут уж только не засни, таких интересных разговоров наслушаешься! Но сон-предатель обязательно сморит. А рано заснешь — рано и проснёшься. Зажмуришь глаза, поворочаешься с соку на бок — ещё бы поспать. Нет, не спится. Глянешь на окошко — во дворе тьма, светать и не начинало. Крепко спит усталая мама. Спит сестра. Наконец послышится пение петухов и ослиные вопли. Значит, скоро рассвет. Но не так-то легко, лёжа без сна, дожидаться того, о чём говоришь «скоро».
И зимой и летом мама вставала, едва начнёт светать. Она уверяла: если встать до восхода солнца, кости будут лёгкими, а проспишь восход — тяжёлыми. И Нуртэч поднимала ни свет ни заря. И всё же растопить вовремя печку они никак не могли. Спичек не было, и приходилось дожидаться, когда проснутся соседи, брать у них угольки, класть на растопку и дуть, дуть, пока не вспыхнет пламя.
Нуртэч как-то сказала:
— Дров у нас мало, и на месяц не хватит. Зима долгая, надо в погожие дни собирать топливо.
Мама взглянула на неё с изумлением. Её, наверно, поразило, что ребёнок захвачен хозяйственными заботами.
— Правильно, моя Нуртэч, — сказала она. — В тёплые дни бери с собой сестрёнку и заготавливай дровишки. Можно ещё ходить туда, где пасутся коровы, и собирать кизяк. Только помногу не таскайте, смотрите, чтоб не надорваться. Знаешь поговорку: капля по капле — и озеро натечёт. Если каждый день несколько палок приносить, целый ворох наберётся. Я тоже буду привозить с поля всё, что найду.
И мы с Нуртэч стали ходить по дрова. Сначала вдвоём, потом к нам присоединились другие ребята.
К югу от нашего села начинались пески. Мальчишки говорили:
— Если идти по этим барханам, попадёшь в Серахс.
— А что за Серахсом? — спрашивали мы.
— За Серахсом граница, а за ней уже не наше. Афганская сторона.
Прежде я думала, что за первой грядой барханов лежат поля, селения вроде нашего. Оказалось, не так. За первой грядой дыбилась вторая, потом третья, и ещё, и ещё… Сколько мы ни шли, всё песок и песок.
На песке полным-полно разных следов. Овез показал следы, похожие на кошачьи, и объявил, что это заяц оставил. Вот эти, вроде собачьих, — лиса, а точки, точки, точки — суслик. Распознавать следы животных научил Овеза отец, охотник.
Наконец мы добрались до зарослей черкеза, стали ломать ветки и подбирать валежник. Наберёшь порядочную охапку — нужно её увязать. Это делается так: положишь на землю верёвку с петлей на одном конце; на верёвку, так, чтобы она пришлась посредине вязанки, складываешь хворост, часть — разветвлениями вправо, часть — влево, для равновесия. Потом свободный конец верёвки вденешь в петлю и затянешь. Затянуть нужно туго-туго, собрав все силы, после чего верёвку закрепить. Вот вязанка и готова. Осталось присесть возле неё на корточки, конец верёвки вскинуть на плечо, провести через подмышку за спину, продеть под узел, потом на другое плечо, и вязанка надёжно устроена у тебя за спиной.
Сначала я все собранные дрова отдавала Нуртэч, потом стала носить свою верёвку. Сестра и Овез помогали тем, кто не умел укладывать дрова, но вскоре все научились.
Первый рейс мы успевали сделать до полудня. Иногда с нами ходили ученики младших классов, которые занимались во вторую смену. Старшеклассники после уроков работали в поле.
Если не очень устанем и замёрзнем, после полудня снова идём за дровами. Но бывало так холодно, что рука, которой держишь конец верёвки, онемеет и пальцы ни согнуть, ни разогнуть. Мы с Нуртэч шли домой и засовывали руки меж одеял. Отогревшись, уже больше не собирали дрова, а играли в три а́льчика или в классики. Для каждого времени года есть свои забавы. Альчики и классики — любимые игры зимней поры.
Однажды в пасмурный день мне показалось, что мы заблудились. Куда ни глянь — всюду похожие друг на дружку барханы. Идём, а барханы не кончаются. Я уже не верила, что увижу своё село. Когда наконец добрались до него, шепнула Нуртэч:
— Не пойдём туда больше…
— Правильно, — подхватил, услышав, Овез. — Нечего таскать свежий черкез, надо ходить за хворостом к развалинам мечети.
И мы стали ходить туда, где летом была бахча. Дорога длинная, ребята успевали наговориться и поспорить, а то и подраться слегка. Но зато хвороста валялось там полным-полно.
В первый раз мы пожадничали и набрали столько, что еле донесли. Больше всех было у Овеза. Он посмотрел-посмотрел на свою кучу и целую охапку отдал мальчишке, у которого была самая маленькая вязанка. Школьники испугались, что опоздают на урок, и стали мерить шагами тень — определять, который час. Конечно, не определили, только ещё время потеряли. Торопливо увязывали дрова. Овез помогал всем взваливать вязанки на спины. Сам остался последним, присел на корточки возле своей вязанки и не смог встать с ней; ребята потянули его за руку, подняли.
Ох и тяжёлыми были в тот раз наши вьюки! Мы без конца останавливались передохнуть. Места выбирали на склонах барханов: если кладёшь вьюк повыше, легче вставать. Выбившись из сил, с оттянутыми плечами добрались до дому. Школьники побросали дрова и, схватив холщовые сумки с книгами, умчались.
Вечером нас похвалила мама и сказала:
— Хворосту в том месте очень много. До войны отец ваш, бывало, отправится туда затемно, а к началу рабочего дня возвращается с полной арбой.
На следующее утро, только мама ушла, явились наши попутчики и сказали, что вчера они опоздали на занятия и поэтому сегодня надо пойти пораньше. Мы с Нуртэч быстро оделись — и в путь. Зашли за Овезом. Он тоже был готов. Хотел оставить свою сестрёнку дома — по его словам, она только под ногами путается, — но Хурма подняла такси крик, что он разрешил ей идти с нами.
Наверное, мамы были довольны дровами, которые мы принесли, потому что все, кто ходил вчера, сегодня пошли опять.
По дороге Овез подпоясался верёвкой и объявил, что это здорово: во-первых, теплее; во-вторых, обе руки свободны. Если замерзнут, можно их в карманы сунуть или под мышки.
Все последовали его примеру: в самом деле очень удобно. С тех пор мы только так и ходили.
Добравшись до развалин, Овез решил, что надо их обследовать.
— Боязно… — сказал кто-то.
— Боишься — не ходи, — ответил Овез и сам полез в развалины.
Мы, разумеется, за ним; даже самые нерешительные не отставали.
Первое строение было когда-то школой. Здесь сказалось не меньше сорока келий. На стенках некоторых сохранилась глазурь, кое-где были глиняные лежанки и подставки для книг. Всюду полумрак и какая-то неживая тишина. Не знаю, как другим, а мне было жутковато.
