— Дед Векшин — у вас есть такой?.. Захар Митрич.
— А ты… ты к деду идешь?
— К нему.
Маша отступила шаг назад, обошла паренька кругом:
— Тебя Федей зовут? Да? Федя Черкашин?
Паренек, недоумевая, кивнул головой.
— Ребята! — закричала Маша. — К Векшину внук приехал! Федя Черкашин! — и, схватив мальчика в ушанке за руку, потянула за собой: — Пойдем, я тебя провожу.
Изба Захара Векшина стояла на краю деревни. Чудом сохранившаяся при немцах, просторная, грузно осевшая в землю, она наклонилась вперед, словно хотела выбежать поближе к большой дороге, чтобы сказать каждому, кто заходил в Стожары: «Добро пожаловать! Заходи, места хватит».
И люди охотно сворачивали к Захаровой хате. Возчики и шоферы, перевозившие грузы на станцию, часто останавливались в ней на ночевку. Готовили ужин, пили чай и, застелив пол свежей соломой, устраивались спать. По утрам около «государственной хаты», как звали в деревне избу Векшина, рычали моторы, ржали кони, звенели ведра.
Денег за постой старик ни от кого не брал, кровно оскорблялся, когда ему совали в руки смятые бумажки, и сердито кричал на возчиков или шоферов: «Что везешь? Хлеб, картошку? Фронтовой груз, значит, солдатское довольствие. Так и вези поскорее, нечего тут прохлаждаться, чаи распивать!»
Но поужинать с заезжими людьми старик не отказывался и, кроме того, частенько после их отъезда находил в столе оставленную банку консервов, круг колбасы, буханку хлеба.
Школьники звали Захаров дом «терем-теремок» и по вечерам забирались в него учить уроки, слушать дедовы сказки или просто «на огонек», который нигде не горел так ярко и приветливо, как в «теремке», потому что заезжие шоферы щедро снабжали Захара керосином.
Сейчас Маша первая подбежала к «терем-теремку», пошарила под ступенькой крыльца, нашла ключ и открыла калитку.
— Входи, входи! — радушно пригласила она Федю. — Это ничего, что дедушки нет… Он не взыщет…
Вслед за Машей и Федей в избу вошли Зина Колесова, Алеша Семушкин и еще несколько ребят.
Санька с приятелями в нерешительности переминался около крыльца.
— А здорово он Машу выручил! — вполголоса сказал Степа Так-на-Так. — Откуда он взялся, Федя этот? Зайдем, Коншак, поговорим.
Санька молчал. Ничего не скажешь, парень находчивый, не растерялся. А он-то связался с этой худой лодкой… Но после того, что произошло на реке, как тут зайдешь в избу, что скажешь Маше?
— Кому интересно, идите, — дернул Санька плечом. — А мне домой нужно. — И он зашагал вдоль деревни.
Приятели переглянулись и поплелись за ним следом.
Маша, войдя в избу, быстро разулась, повесила пальтишко на гвоздик и залезла на печь.
Федя оглядел коричневые щелястые стены, увешанные пучками сухих душистых трав, снопиками пшеницы, ржи, овса, и спросил:
— А дедушка скоро будет?
— Он придет, придет… Ты забирайся сюда, — позвала его с печки Маша: — здесь тепло.
Федя не отказался. Полезли на печь и остальные ребята.
— Не все сразу! — осердилась Маша. — Раздавите печку, она и так старенькая.
Искоса поглядывая на Федю, девочка вспомнила, как однажды дед Захар позвал ее к себе и рассказал. что у него большая радость — нашелся Федя Черкашин, тот самый мальчик-сирота, с которым он подружился, когда был в партизанском отряде. Мальчик стал ему вместо родного внука, но из-за немцев они потеряли друг друга. А теперь Федя пишет, что лечится в госпитале, в далеком городе Ташкенте, а потом будет жить в санатории. А надо ему немедленно написать ответное письмо: он, Захар, живет бобылем, старуха его померла, и пусть внук скорее приезжает к своему дедушке. Маша написала. Потом она рассказала о партизанском внуке Зине Колесовой, и они связали ему в подарок две пары варежек. Время шло, а Федя Черкашин все не приезжал. Тогда Маша с подругой стали писать ему чаще.
Они на все лады убеждали Федю, что жить ему в каком-то там санатории совсем необязательно — пусть приезжает скорее в Стожары: воздух здесь чистый, вода в речке родниковая, в лесу полно грибов и ягод, на ферме густое молоко, и Федя у них так поправится, что не уступит в силе ни Степе Так-на-Так, ни Саньке Коншакову, ни Петьке Девяткину.
— Из санатория сейчас? — неожиданно спросила Маша.
— А ты откуда знаешь? — удивился Федя.
— Я про тебя много знаю. Ты ведь внук дедушке Захару, партизанский внук… Мы тебя ведь давно ждем…
— Так это твои письма были? Тебя Машей зовут?
— Машей! — засмеялась девочка. — А это вот Зина Колесова. Она тебе варежки связала. А это — Семушкин. Его у нас все суслики боятся. А это… — Маша называла каждого по имени, говорила, кто чем знаменит, и ребята тянулись к Феде, пожимали ему руку.
В сенях заскрипели половицы.
— Дедушка идет, — догадалась Маша и, подмигнув ребятам, обернулась к Феде: — Ты не сразу показывайся. Спрячься пока.
Мальчишки оттеснили Федю в угол печи. Захар открыл дверь и ворчливо спросил:
— А ну, терем-теремок, кто в тереме без прописки живет?
— Я, мышка-норушка, — пискнула Маша.
— Я, лягушка-квакушка, — отозвалась Зина.
— Я, комар-пискун, — тоненьким голоском сказал Семушкин.
Захар покосился на стоявшие у порога мокрые ребячьи сапоги, башмаки, обшитые кожей валенки и покачал головой:
— Что, гуси лапчатые, промочили ноги да на печку к деду Векшину? Дома-то за это не жалуют. Выведу я вас на чистую воду, дайте срок!
— Дедушка, а мы не отогреваться. Мы к вам с новостью, — сказала Маша.
— Знаю я ваши новости!
— Правда, дедушка!
И вдруг с печки, из дальнего ее угла, полились такие переливчатые, звонкие соловьиные трели, что все ребята в изумлении насторожили уши, а дед Захар даже попятился к двери:
— Что за наваждение! Кто там балуется? А ну, слазь, слазь, говорю!
— Это я, дедушка… я…
Федя легко спрыгнул с печки и вновь защелкал, залился, как настоящий соловей.
— Узнаете, дедушка, чуете?
Точно солнечные блики заиграли на лице старика.
— Чую, соловушко! — И Захар, словно ему не было семидесяти лет, в ответ на соловьиное щелканье гукнул филином.
Мальчик отозвался криком ночной выпи, старик тонко и нежно засвистел иволгой, мальчик закуковал кукушкой.
Так они стояли друг перед другом, перекликались птичьими голосами, и ребятам казалось, что все птицы с округи слетелись в старую Захарову избу.
Потом, устыдившись, что разыгрался, как мальчишка, старик смущенно рассмеялся, привлек Федю к себе и обнял.
Вскоре на столе запел свою песенку кособокий самовар.
Захар открыл банку консервов, достал горшочек с медом, моченой брусники, яблок, грибов, усадил Федю в передний угол.
Потом оглядел сияющие лица детей и совсем подобрел:
— Все садитесь! Пируйте! Такой день, ничего не жалко.
Ребята разместились за столом. И, хотя большая деревянная чашка была полна просвечивающих моченых яблок, а в горшочке желтел загустевший липовый мед, они, не желая, чтобы Федя подумал о них плохо, ни к чему не притрагивались и чинно отвечали: «Большое спасибо, мы уже пили-ели…»
— А ты где птичьему языку обучился? В отряде, да? — допытывалась у Феди Маша. — И коростелем умеешь кричать, и зябликом рюмить?
— Могу.
— Меня научишь?
Алеша Семушкин все пытался завести с Федей серьезный разговор о партизанских делах.
— Обожди, торопыга, — остановил его Захар. — Дай ему передохнуть с дороги. Будет у вас время, всласть наговоритесь. — И он пристально вглядывался в мальчика.
Федя был гладко острижен, худощав и казался неразговорчивым.
«Ничего… это его солнышко тамошнее присушило, — успокаивал себя Захар. — Он у нас тут, как на дрожжах, поднимется». И старик в который раз спрашивал Федю, не болит ли у него где.
— Ничего не болит, дедушка. Я левой рукой пудовую гирю выжимаю. Я уж боролся с одним на станции.
— Ну и как?
— Да он не по-честному: подножку дал. Только я все равно вывернулся.
— Видишь, нельзя тебе пока силой мериться. Ты у меня тихо жить будешь, покойно.
— А мы его старшим поставим над всеми ребятами, — вдруг заявила Маша, которой давно хотелось сказать Феде что-нибудь приятное. — Мы его вот как слушаться будем!
— Что еще за старшим? — покосился Захар. — Внучек отдыхать приехал.
— Я ненадолго, дедушка. В ремесленное училище поступать хочу, — сказал Федя.
— Ну вот, — нахмурился Захар, — только через порог перешагнул, а уж на дверь оглядываешься. Ты поживи, присмотрись, может, и другая какая путевка выйдет.
Ребята готовы были просидеть с Федей до позднего вечера, но Захар вовремя намекнул, что дорогим гостям пора честь знать, и они, поблагодарив за угощение и распрощавшись, направились по домам.
Захар вышел проводить их до угла.
