Холли вчера видал — а я работник евойный.
— Тогда, пожалуйста, скажите, где мистер Холли, — запинаясь, попросил мальчик, торопясь выйти из амбара. — Может, он скажет… что с папой. Ой, вот и он! — Давид выбежал наружу и бросился через двор к кухонному крыльцу.
Там он провел весьма несчастливые десять минут. Кроме мистера Холли, у крыльца были миссис Холли и тот человек, Перри Ларсон. И все они говорили. Но Давид мало что понимал. И не мог получить удовлетворительный ответ ни на один свой вопрос.
С другой стороны, и сам он не мог ответить ни на один вопрос так, чтобы это их обрадовало.
Потом они пошли завтракать — мистер и миссис Холли и тот человек, Перри Ларсон. Они пригласили с собой Давида — по крайней мере, миссис Холли позвала. Но Давид покачал головой:
— Нет-нет, спасибо большое, если можно, не сейчас. — И мальчик опустился на ступеньки, чтобы подумать. Как будто он мог есть — с огромным и душившим его комком в горле, который никак не получалось проглотить!
Давид был совершенно сбит с толку, напуган и угнетен. Теперь он знал, что никогда больше в этом мире не увидит любимого папу и не услышит его слов. Мальчик ясно понял все это за последние десять минут. Но почему так оно вышло или чего отец хотел бы теперь от сына — на это, казалось, не было ответа. Только сейчас мальчик осознал, что для него значил уход отца. Этого не может быть! Но, даже не договорив фразы, Давид понял — все уже случилось, ничего не изменишь.
Тогда Давид страстно захотел вернуться в дом на горе. По крайней мере, там у него будет любимый лес с птичками, белочками и дружелюбными ручейками. И Серебряное озеро, чтобы на него любоваться. И все они будут говорить с ним о папе. Он действительно верил, что там, наверху, будет почти казаться, что отец действительно рядом. И, как бы там ни было, если папа когда-нибудь вернется, он будет искать Давида именно там — в милом домике на горе, которым они так дорожат. Значит, он отправится прямо в родную хижину. Да, именно так он и поступит!
С решительным выражением лица Давид встал, бормоча что-то себе под нос, подхватил скрипку и уверенно зашагал по подъездной дорожке. Потом он вышел на большую дорогу и повернул туда, откуда прибыл накануне вечером вместе с отцом.
Холли только закончили завтракать, когда Хиггинс, коронер, въехал во двор вместе с Уильямом Стритером, самым уважаемым — и самым скупым, если верить людям — фермером в городке.
— Ну как, вытянули что-нибудь из мальчика? — не церемонясь, спросил Хиггинс, когда Симеон Холли с Ларсоном показались на кухонном крыльце.
— Очень мало. По правде сказать, ничего важного, — ответил Симеон Холли.
— И где он сейчас?
— Как же, он тут на лестнице был пару минут назад, — Симеон Холли огляделся с некоторым нетерпением.
— Так мне надо с ним повидаться. У меня письмо для него.
— Письмо! — воскликнули одновременно потрясенные Симеон Холли и Ларсон.
— Да. Нашел у его отца в кармане, — кивнул коронер. Он изъяснялся с мучительной краткостью, свойственной обладателю лакомого кусочка информации, которого с нетерпением ждут другие. — Письмо для «моего мальчика Давида», так что я подумал, лучше отдать, не читая, раз это для него. А как он прочтет, я бы все же посмотрел. Хочу узнать, есть ли там что-то, похожее на здравый смысл, — в другом-то письме нету.
— В другом письме! — снова воскликнули Холли и Ларсон.
— О да, есть еще одно, — коротко и веско произнес Уильям Стритер. — И я его прочел — все, кроме каракулей в конце. Так то ж никому не разобрать!
Хиггинс хохотнул.
— Да, могу признать, это имя — прямо головоломка, — согласился он. — А нам-то оно и нужно, чтобы понять, кто они такие — ведь мальчик вроде сам не знает, как вы вчера ночью-то сказали. Я надеялся, к утру вы побольше выведаете.
Симеон Холли покачал головой.
— Это невозможно.
— Уж да, я б так сказал, — горячо вмешался Перри Ларсон. — И «чудной» здесь — не то слово. То он как обычный человек говорит, то давай болтать о ледяных шубейках, белках-птичках и говорящих ручьях. Он уж точно чокнутый. Вы послушайте. Он вправду, кажись, не видит, что между ним и евойной скрипкой разница есть. Мы утром-то узнать хотели, что делать будет да чего хочет, а он давай болтать, как папаша ему говорил — де нет разницы, что делать, если настроен хорошо и играешь в лад. Так что вы на это скажете?
— Что же было во втором письме, о котором вы сказали? — спросил Симеон Холли.
Хиггинс странно улыбнулся и залез в карман.
— В письме? Если хотите, пожалуйста, прочтите сами, — сказал он, протягивая сложенный листок бумаги.
Симеон взял его и осторожно осмотрел.
Очевидно, это был листок, вырванный из записной книжки. Его сложили втрое, а сверху надписали: «Получателю сего». Почерк был причудливым и не очень понятным. Но, насколько было можно разобрать, в записке говорилось следующее:
«Настал момент, когда я должен вернуть Давида в мир, и с этой целью я двинулся в путь.
Но я болен — очень болен, и если Давид сможет идти быстрее меня, я должен поручить другим завершение моего дела. Обращайтесь с ним мягко. Он знает только добро и красоту. Он ничего не ведает о грехе и зле».
Затем следовала подпись, состоявшая из каракулей и завитушек, которые абсолютно ничего не значили для озадаченного Симеона Холли.
— Ну? — подтолкнул его Хиггинс.
Симеон Холли покачал головой.
— Я тут мало что понял. Записка весьма необычная.
— Имя разобрали?
— Нет.
— Вот и я не смог. И еще с десяток людей, которые пытались. Но где же мальчик? Может, в его записке что толковое есть.
— Я схожу за ним, — вызвался Ларсон. — Видно, он где-то поблизости.
Но, по-видимому, Давида не было «где-то поблизости». По крайней мере, его не было в амбаре, в сарае, в спальне над кухней и во всех остальных местах, куда заходил мужчина. Разочарованно нахмурившись, Ларсон возвращался назад, когда миссис Холли в появилась на крыльце.
— Мистер Хиггинс, — прокричала она, явно чем-то взволнованная, — ваша жена только что звонила. Говорит, ее сестра Молли только звонила ей и сказала, что маленький бродяжка со скрипкой у нее дома.
— У Молли! — воскликнул Хиггинс. — Так это же в миле отсюда, если не больше.
— Вот он где! — вмешался Ларсон, торопясь к крыльцу. — Треклятый негодник! Стало быть, удрал, покуда мы завтракали.
— Да. Но, Симеон,
