Разве не факт, что Арямов вынужден был покинуть училище?
Директор будто бы выразил недовольство излишней популярностью Федора Ивановича среди учащихся.
— Это преступление? — спросил Арямов.
— Нет. Но это явление, для нас нежелательное.
— Простите. Не понимаю почему.
— Не понимаете? Тогда я вам объясню. Не так уж для нас важно, чуть лучше или чуть хуже усвоили учащиеся строение вселенной. Но очень важно, чтобы они не приучались обсуждать действия лиц, выше их стоящих. Вот это важно! Что происходит? Они привыкают сравнивать вас с другими вашими коллегами, которые по той или иной причине не имеют возможности привлекать симпатии учеников. Допускаю, что и не хотят. Они не приглашают к себе воспитанников училища на дом, не беседуют с ними в частной обстановке…
— Вы имеете в виду практические занятия по изучению планет?
— Да. Хотя бы и это.
— Но ведь небо можно изучать только поздно вечером, а училище в эти часы закрыто.
— Я уже об этом подумал. В известные дни оно теперь будет открыто. Заменяющий инспектора господин Стрелецкий уполномочен мною оставаться в училище в часы ваших практических занятий и присутствовать на них.
— Полагаю, вследствие особых его познаний в космографии?
— Нет. Вследствие иных причин.
— Понятно.
Арямов ушел, а на другой день подал прошение об освобождении его от обязанностей преподавателя Д-го реального училища.
Невидимое для постороннего глаза волнение началось после этого в трех классах: в пятом, шестом и седьмом. Но пятиклассники опередили других. По чьей-то затее пущено было в ход слово «обструкция» — заманчивое, опасное слово. Обструкция применялась в политической борьбе, в парламентах: она чаще всего выражалась в невыносимом шуме, когда противнику не давали говорить.
Но существовал еще один способ обструкции — химическая.
Пятиклассники только в этом году начали изучать химию, и наука эта сразу нашла среди них своих сторонников и врагов. Враги считали ее трудной, сторонников же привлекала зримость самого предмета: сделаешь в пробирке химическую реакцию — и собственными глазами видишь, что именно произошло. Сторонники-то и узнали, что серная кислота в соединении с железом вызывает запах совершенно непереносимый. Дело подходящее для «химической обструкции» против тех, кто виновен в уходе Арямова.
Болевший нервным тиком преподаватель химии назначил Шумова своим «ассистентом» на занятиях в физико-химическом кабинете. По этому случаю Шебеко съязвил: «припадочный» заводит себе любимчиков.
Но все знали, что дело не в этом. У химика дергалась рука: он боялся разбить пробирки, и ему нужен был помощник. Он выбрал Шумова как наиболее успевающего по предмету. Он даже объяснил все это классу, не подозревая, чем кончится недолгая деятельность его «ассистента».
Конечно, было весьма почетным делом — на глазах у всего класса подавать учителю нужные препараты, пробирки, колбы. И ведать шкафом, где все эти сокровища хранились.
Теперь понятно, почему главным действующим лицом в деле с обструкцией оказался Григорий Шумов.
Кому же, как не ему, отцедить незаметно в стеклянный пузырек нужное количество жидкости из белой фаянсовой бутыли с надписью в траурной рамке «H2 SO4»?
Это было так очевидно, что никому и в голову не пришло сомневаться: конечно, это сделает «ассистент».
Даже Довгелло согласился с этим. И сам вручил Грише бутылочку из-под валерианки.
Весь класс жадно следил на уроке химии за движениями Шумова, который, как всегда, расположился с пробирками и бутылями на особом столике за спиной учителя.
Но, кроме того, следил за ним еще один человек.
Когда Гриша осторожно отлил в пузырек серную кислоту и поставил фаянсовую бутыль на место, в шкаф, он, обернувшись, неожиданно увидел через стекло дверной рамы лицо Стрелецкого.
Пустяки! Что мог увидеть «и. о. инспектора» на таком расстоянии?
Во всяком случае, не стоило из-за этого откладывать обструкцию.
С этим опять-таки были согласны все, вплоть до Шебеко, который против обструкции отнюдь не возражал, — наоборот, ждал ее с нетерпением: вот-то суматоха начнется! Хорошо будет наблюдать ее с безопасных позиций…
В тот же день пятиклассники разложили по всем плевательницам, в коридоре и в классе, кусочки сернистого железа, добытого неизвестно где расторопным Никаноркиным. А потом старательно полили их серной кислотой. Делалось это так: один поливал, а несколько человек загораживали его от внешнего мира, изображая собой группу невинно болтающих о всякой всячине реалистов.
Густой запах сероводорода заполнил весь коридор. Вот он донесся уже в канцелярию директора… Снизу прибежал испуганный Донат — открывать форточки. Но разве этим поможешь?
Из квартиры Саношко принесли хвойную воду и начали брызгать ею, чтобы хоть как-нибудь освежить воздух.
Но главное уже было сделано. Протест! Слово «обструкция» произносилось теперь и в учительской: большинство педагогов регулярно читали газеты — «Биржевые ведомости» или «Русское слово», — а там, бывало, хоть и смутно, писалось и про обструкции как средство борьбы.
Саношко срочно созвал педагогический совет.
На нем говорил главным образом он сам.
Никакой обструкции не было! Он повторял это на разные лады. Наконец, обессилев, объявил:
— Как ваш начальник я запрещаю вам повторять это слово!
Выражение лиц у педагогов при этих словах стало каким-то неопределенным.
Вот тебе и жесткая рука! Думали, он начнет рвать и метать, исключит из училища добрый десяток человек, донесет в округ об открытой им крамоле и о собственной энергии в борьбе с нею, а он заговорил совсем по-иному…
Но тут же все и объяснилось.
— Господа, — сказал директор успокоившись, — если все это дойдет до округа, то никаких наград к рождеству не ждите.
Ах, вот оно что! Просто! И, пожалуй, разумно. И спокойней всем, если не было обструкции. Не было — и слава богу. Так думало большинство педагогов: некоторые из них, подивившись немного, даже пересмотрели невысокое свое мнение об умственных способностях директора.
Что греха таить: многих, очень многих интересовали наградные к рождеству.
Тут выступил «и. о. инспектора»: обструкции не было, но произведено хищение серной кислоты из физико-химического кабинета.
В самом деле, аптека ведь такой вещи никогда не выдаст. Откуда же взялась эта жидкость, для… скажем… для непозволительной выходки?
Виновный, к счастью, только один: кислоту похитил за спиной учителя пятиклассник Шумов Григорий. Это видел через стеклянную дверь сам «и. о. инспектора» Стрелецкий, сам, собственными глазами.
Большинством голосов педагогический совет постановил: исключить Григория Шумова из реального училища.
…Нет, не похвалит Гришу Оттомар Редаль…
«Как вы стерпели, дядя От?» — спросил когда-то Гриша, и ему казалось, что он ненавидит черносотенца Саношко куда больше, чем Редаль. Он сам не стерпел бы…
Нет, теперь-то он знал: ненависть Редаля была сильнее, но Редаль нашел в себе волю сдержаться.
Такой выдержке Гриша Шумов еще не научился. Он закричал дяде Оту в сердцах:
— Недаром, говорят, латыши не любят нас, русских! Не верят нам! Не любят Россию! А за что им ее любить?
— Погоди, мальчик… — спокойно сказал Оттомар Редаль.
Он подошел к шкафу, порылся там, вынул бережно завернутую в белую бумагу тетрадку и прочел медленно, видно переводя с латышского:
— «Привет тебе, Россия, привет, Латвия, мой дом, мое сердце, привет вам, мои боевые друзья! Как бы ни легли мои пути, я клянусь бороться за дело рабочего класса. Бороться за счастье человечества, пока я жив». Это сказал, — торжественно произнес дядя От, — лучший из нас, латышей, — Ян Райнис. Он любил Россию, он любил Латвию. Ты разве не слыхал о нем? Ну, это наш Горький! Ян Райнис сказал: «Мы боремся за свободную Латвию в свободной России». Русский народ — наш старший брат. Конечно, есть и среди нас, латышей, и среди русских люди, которым выгодно, чтоб два народа-труженика враждовали. Но ты, мальчик, слушайся лучших, а не худших!
— Дядя От, прочтите еще раз, — попросил Гриша, — и расскажите мне, кем он был, этот Ян…
— …Райнис. Хорошо, я прочту еще раз.
И Оттомар по-прежнему внятно и раздельно, будто вглядываясь в каждое слово, прочитал то, что сказал неведомый в то время Грише Шумову Ян Райнис.
Потом дядя От воскликнул, будто вспомнив о чем-то:
— Да он из одних мест с тобой, Грегор! Он «чонгал», из Латгалии. Там он и имя свое принял — Янис Райнис.
— Как это — принял имя?
— Я скажу об этом. Жил один молодой человек, его звали Ян Плекшан. Он был образованный, писал в журналах… А когда случалось у него свободное время, бродил он с котомкой за плечами по родным полям и лесам, стоял подолгу на берегу глубокого озера, заходил в деревню — к своим землякам. О, ему это нужно было! Потом он обо всем, что видел, писал в своих книгах. И как-то раз увидел он: тащит крестьянин на себе тяжелый воз с песком. Тащит в гору, постромки сквозь рваную рубаху впились ему в плечи… Непосильно трудно! Это ж работа для лошади, не для человека. Но у бедняка лошади нет. Значит, надо везти самому. А зачем песок мужику? Хлебопашцу нужен чернозем, хорошая земля, чтоб побольше родила хлеба… Нет, песок нужен не ему. Песок нужен барону, он завтра приедет в свое имение. И вот — велено: засыпать песком и гравием все ухабы на дороге, где он проедет…Плекшан вынул все деньги, которые у него были: «Брат, возьми это!» Нет, не взял денег крестьянин: «Не поможет…» — «Скажи хоть, как тебя зовут?» — «Янис Райнис». И вот взял Плекшан у своего брата, латышского бедняка, его имя и стал подписывать этим именем все, что писал. И стал он искать — что поможет человеку? Не пригоршня денег, нет; в этом прав был бедный крестьянин. Нужно совсем другое, об этом ты уже слыхал от меня, мальчик. Об этом мы с тобой толковали не раз, потому что оба верим друг другу…
