и побежал. Петр — за ним.
Федос, не оглядываясь, добежал до носовой части фрегата. Петр настигал.
Мастер сбросил кафтан, поплевал на ладони и полез на мачту.
— Стой, стой! — кричал ему Петр.
Но Федос перекинулся на фок-ванты и забрался еще выше. Бомбардирский капитан, разъяренный, тоже поплевал на ладони, ухватился за снасти и полез наверх.
Корабельщики и все, кто был на палубе, столпились на носу фрегата. Пересмеивались, подзадоривали.
Капитан и мастер в эту озорную минуту казались очень молодыми, лишь недавно вышедшими из мальчишества. Не было им дела до работ, замыслов, баталий. Только бы подняться повыше! Перепачканные в смоле, которой пропитаны канаты, они кричали что-то, неслышное за гулом ветра.
Но когда преследуемый и преследователь добрались до последней реи, смех и шутки оборвались.
Судно сильно кренилось на посвежевшей волне. Высокая мачта острой верхушкой чертила в небе крутые дуги. Рея казалась слишком тонкой, чтобы выдержать двоих. Вот-вот они оборвутся, разобьются о палубу или о воду.
Бухвостов, задрав голову, кричал:
— Петр Алексеич, слазь!
Старик ладожанин, тот, который говорил про Олонецкую верфь, что она началу служит, срывая тоненький сердитый голос, увещевал Федоса:
— Не бойся, держись! Выдерут тебя за уши, только и делов!
Петр, дрыгая ногами, перехватил снасть и облапил Федоса. Но не похоже, чтобы они дрались. Просто поддерживали друг друга, чтобы не сорваться с реи.
Нащупывая ускользающие ванты, оба полезли вниз. Ветер забивал дыхание. Глаза слезились. Руки коченели на холоду.
На половине пути Федос остановился отдышаться. Огляделся из-под ладони. На горизонте заметил маленькую черточку — едва различимый островок.
— Орешек вижу! — крикнул он…
Никогда еще Сергей Леонтьевич Бухвостов не ждал так нетерпеливо встречи с Шлиссельбургом, как в этот раз.
Город у истока Невы стал родным для «первого российского солдата». Тут сплелось многое… Ему не приходилось особенно раздумывать над тем, что у Шлиссельбурга и у него одинаковый герб — ключ над голубым щитом. Важно, что Бухвостов был среди тех, кто штурмовал Орешек, и породнился с ним кровью.
А всего важней — что здесь, на краю озера, под быстро бегущими тучами жило, теплилось, как огонек на ветру, его бедное счастье.
Эскадра, лавируя, обступила Шлиссельбургскую крепость. Корабли закрыли островок своими парусами.
На левом берегу Невы, против островка, разросся большой посад. Назывался он, как и крепость, Шлиссельбургом.
Посад был многолюдный, шумный. Тут слышалась растянутая речь москвичей, «оканье» волгарей, медлительно неторопливые рассуждения архангелогородцев, бойкая скороговорка рязанцев, певучая «мова» донских казаков и гортанная калмыцкая перекличка.
В Шлиссельбурге сходились все пешие и водные дороги, ведущие в город на взморье. Каждый едущий в Санкт-Петербург не миновал Орешка.
Здесь, на последней ямской станции, перепрягались лошади почтовых возков. Останавливались пышные боярские конные поезда с набором колокольцев под дугами; впереди скакали форейторы и разгоняли встречных-поперечных оголтелым криком: «Сторонись!». Пестрым табором заполняли берег плотничьи, землекопные, кузнечные артели. Многие мастеровые шли с семьями. Женщины голосили, ребятишки поднимали плач: один заревет — десяток в разных концах подхватят. Мужики гадали, что ждет их в неведомом, теперь уж близком, крае.
От Урала присылали обозы с железом, от Каспия — с солью, от Поволжья — с хлебом, от Новгорода — барки с льном и кожами.
Сплавленные водой грузы здесь переваливались либо на колеса, на сухой путь, либо в плоскодонные паузки, чтобы легче проскочить пороги.
Длинные плоты с ладожским сосняком и елью, обогнув остров, втягивались в протоки. Лихие плотогоны оглашали берега перебранкой и песнями.
Шлиссельбург был бессонным городом. Обозы, путники приходили и ночью. Искали ночлега. Жгли костры. Понукали лошадей.
Из Санкт-Петербурга то и дело наезжало сюда чиновное начальство. Ругалось, требовало, грозило. Сворачивало скулы. Плетями полосовало спины. Если в Шлиссельбурге задерживалось привозное зерно, в Питере начинался голод, бескормица.
Недолгая тишина наступала лишь в те минуты, когда вершники привозили весть о караванах, разбившихся на ладожских камнях — лудах. Тогда снимали шапки в помин души потонувших озеропроходцев. Но тотчас же забывали о них в деловой суете.
Близилась осень, и Ладожское озеро все чаще штормило, выбрасывало на берег, ломало на отмелях по краешек бо́рта груженные барки.
А Петербург ненасытно и жадно ждал хлеба, железа, пороха. Но всего больше нужны были ему корабли. Для морских баталий. Для морской торговли.
Суда с Олонецкой верфи причаливали к пристани Орешка. Здесь чинились после первого плавания озером и добавляли парусную оснастку…
Едва закрепили на острове швартовые канаты «Штандарта», Бухвостов увидел бегущего, запыхавшегося Ширяя. За ним вприскочку, галдя, как сорочата на припеке, мчались ребятишки из крепостной школы «барабанной науки».
Трофим крепко обнял сержанта одной рукой, другая все еще висела на перевязи. Рад был он видеть Сергея Леонтьевича, в первую минуту слов не находил. У солдат и разлуки и встречи всегда нечаянны.
Будущие барабанщики окружили сержанта. Осмелев, завистливо трогали кожаную портупею, ботфорты. Просили, чтоб дал подержать треуголку. Треуголка сразу пошла гулять по русым, чернявым, рыжим головенкам. Никому она не была впору, съезжала то на глаза, то на затылок.
— Когда же нас в полк возьмут? — расспрашивали пареньки. — Мы уж и сигналы, и дробь бьем. Война, поди, скоро кончится, а нас на острову держат.
— Вот научитесь букли да треуголки носить, тогда и станете солдатами, — пообещал Бухвостов, — а войны на всех хватит, не тревожьтесь.
Степенно подошел Родион Крутов. Озарил Сергея Леонтьевича белозубой Васенкиной улыбкой, но по-мужски короткой, сдержанной.
Родион еще рос. Он за эти боевые месяцы стал приметно выше, крепче, шире в плечах.
Барабанщики потихоньку подталкивали Ширяя. Бухвостов Догадался: уж наверно, он что-нибудь приврал ребятишкам, и дело сейчас дойдет до поверки. Так оно и было.
Трофим бойко, но несколько смущенно сказал Сергею Леонтьевичу:
— Надоедные бесенята… Ну, говорил я им, что имеется у нас в войске «первый российский солдат» и что по этому своему званию он важней самого важного генерала… Сделай милость, скажи им, Леонтьич, что ты и есть «первый российский солдат». Не отстанут ведь…
Бухвостову хотелось ругнуть Троху за его длинный язык. Но ребятишки смотрели такими ждущими глазами, что жалко было их разочаровать.
— Все мы в бою первые, — ответил Сергей Леонтьевич, — но есть тут на острове доподлинный герой, про кого хоть былину складывай. Вот он!
Сержант положил руку на плечо немого солдата. Родион слушал серьезно и строго, будто речь шла не о нем.
Появился школьный дядька, надавал подзатыльников своим питомцам и увел их.
Бухвостов, затая волнение, предложил:
— Пойдемте на парусную.
— Так ведь туда не пустят, — с сомнением заметил Ширяй.
— Хоть в окошко глянем, — сказал сержант.
