Эмили отбросила «Энтерпрайз» и убежала к чердачному окошку, где, упав ничком на старый диван, выплакала горечь разочарования. Она испила чашу поражения до самого дна. Для нее это была настоящая трагедия. Она чувствовала себя точно так, как если бы получила пощечину. Она была втоптана в пыль унижения и уверена, что никогда больше не сможет подняться.
Как радовалась она, что ничего не сказала о своих планах Тедди… а ведь искушение было невероятно сильным, и она удержалась от признания только потому, что не хотела испортить потрясающий момент, который ему предстояло пережить, когда он увидит в газете стихи, подписанные ее именем. Однако Перри она заранее посвятила в свою тайну, и он пришел в ярость, увидев, когда они вместе цедили молоко в молочне, ее залитое слезами лицо. Обычно Эмили любила цедить молоко, но в тот вечер все в этом мире лишилось для нее своей обычной прелести. Даже молочно-белое великолепие тихого, мягкого зимнего вечера и предвещавшие оттепель пурпурные отблески заката на лесистом холме не могли вызвать у нее прежнего душевного трепета.
— Я доберусь до Шарлоттауна, пусть даже мне придется проделать весь путь пешком, и оторву башку этому редактору «Энтерпрайз», — сказал Перри со свирепым выражением, которое тридцать лет спустя служило рядовым членам его партии сигналом «спасайся, кто может».
— В этом нет никакого смысла, — уныло возразила Эмили. — Он считает, что стихотворение не такое хорошее, чтобы его напечатать… потому-то мне так тяжело… он считает его никудышным. Даже оторвав ему голову, ты этого не изменишь.
Ей потребовалась неделя, чтобы оправиться от удара. Затем она написала рассказ, в котором редактору «Энтерпрайз» была отведена роль страшного и отчаянного злодея, в конце концов оказавшегося за тюремной решеткой. Это помогло ей выплеснуть раздражение, и вскоре, увлекшись сочинением нового стихотворения, адресованного «Милой леди Апрель», она совершенно забыла о злобном редакторе. Но я не уверена, что она когда-либо действительно простила его… даже когда в конце концов узнала, что не следует писать на обеих сторонах бумаги… даже когда год спустя перечитала «Вечерние грезы» и удивилась, как ей вообще могло прийти в голову, будто в нем есть хоть одна хорошая строчка.
Такое теперь происходило с ней очень часто. Перечитывая в очередной раз свою маленькую груду рукописей, она обнаруживала, что сказочное золото некоторых из них необъяснимым образом превращалось в увядшие листья, годные только на то, чтобы их сжечь. Эмили сжигала их… но не без боли в душе. Вырастать из того, что мы любим и ценим, — процесс не очень приятный.
В ту зиму и весну между тетей Элизабет и Эмили произошло несколько стычек. Как правило, победительницей из них выходила тетя Элизабет, которой было присуще стремление всегда настоять на своем, даже в мелочах. Но иногда она натыкалась на странную гранитную жилу в характере Эмили, неподатливую и неразрушимую. Мэри Марри, жившая сто лет назад, была, как утверждали семейные хроники, мягким и покладистым существом, но и в ней присутствовала та же доля упрямства, о чем убедительно свидетельствовало ее знаменитое «Здесь я и останусь». Всякий раз, вступая в борьбу с этой частью натуры Эмили, тетя Элизабет терпела поражение. Однако это ничему ее не учило, и она с еще большим упорством проводила в жизнь политику репрессий. Порой, когда Лора выпускала ткань из очередных складочек на юбках, до сознания Элизабет доходило, что девочка вот-вот начнет взрослеть и что впереди, зловеще увеличиваясь в тумане грядущих лет, маячат разнообразные рифы, а потому никак нельзя позволить ей выйти из повиновения сейчас, чтобы корабль ее жизни не потерпел крушения, как произошло с ее матерью… а Элизабет Марри была твердо убеждена в том, что с Джульет произошло именно это. Короче, больше не должно быть никаких побегов из Молодого Месяца.
Одним из обстоятельств, вызвавших разногласия между ними, стало то, что Эмили, как однажды обнаружила тетя Элизабет, расходовала слишком большую сумму из своих денег, получаемых от продажи яиц, на покупку бумаги. Что делала Эмили с таким громадным количеством бумаги? Из-за этого между ними произошла ссора, в результате которой тетя Элизабет выяснила, что Эмили пишет рассказы. Эмили писала рассказы всю зиму под самым носом тети Элизабет, а тетя Элизабет об этом даже не подозревала! Она наивно предполагала, что Эмили пишет школьные сочинения! Тетя Элизабет давно имела довольно смутное представление о том, что Эмили пишет какие-то глупые стишки, которые называет «поэзией», но это ее не особенно беспокоило. Джимми насочинял кучу подобной чепухи. Это было глупое, но безвредное занятие, и Эмили, без сомнения, с возрастом откажется от него. Джимми, правда, так до сих пор и не бросил писать стихи, но ведь в результате того несчастного случая — у Элизабет слегка сжималось сердце, когда она вспоминала об этом — он на всю жизнь остался в известной мере ребенком.
Но писать рассказы! Это было совсем другое дело, и тетя Элизабет пришла в ужас. Любого рода выдумки отвратительны. Элизабет Марри, которую с юных лет воспитывали в этом убеждении, не рассталась с ним и в зрелые годы. Она искренне верила, что порочно и грешно играть в карты, танцевать, ходить в театр, читать или писать романы, а в случае с Эмили было даже нечто худшее: в ней явно проявлялись черты Старров — особенно Дугласа Старра. Ни один Марри из Молодого Месяца никогда не сочинял никаких «историй» и даже не имел желания их сочинять. Это была чуждая поросль, которую требовалось безжалостно отсечь. Тетя Элизабет прибегла к садовым ножницам, но вместо гибкого корня, который можно перерезать, натолкнулась на все тот же гранитный стержень. Эмили была почтительна, благоразумна и честна: она больше не покупала бумагу на вырученные за яйца деньги, однако прямо заявила тете Элизабет, что не может отказаться от сочинения рассказов, и продолжила писать их на кусках оберточной бумаги и чистых оборотных сторонах рекламных объявлений, которые присылали кузену Джимми компании, производящие сельскохозяйственные машины.
— Разве ты не знаешь, как грешно писать романы? — вопрошала тетя Элизабет.
— О, я пишу не романы… пока, — сказала Эмили. — На роман мне не наскрести бумаги. Так что это просто короткие рассказы. И это не грешно… папа любил романы.
— Твой отец… — начала было тетя Элизабет и умолкла. Она вспомнила, что Эмили прежде всегда «скандалила», когда о ее отце отзывались пренебрежительно. Но само то обстоятельство, что некое таинственное чувство заставило ее умолкнуть, вызвало у нее раздражение. Всю свою жизнь она говорила то, что считала правильным, не слишком считаясь с чувствами других людей.
— Больше этой чепухи ты писать не будешь! — Тетя Элизабет презрительно помахала перед носом Эмили «Тайной старинного замка». — Я запрещаю тебе… помни, запрещаю!
— О, тетя Элизабет, я должна писать, — сказала Эмили серьезно, положив на стол свои тонкие, красивые руки и глядя прямо в сердитое лицо тети Элизабет твердым, спокойным взглядом, который тетя Рут называла недетским. — Понимаете, дело обстоит так. Это во мне. Я ничего не могу с этим поделать. И папа говорил, что я всегда буду писать. Он говорил, что когда-нибудь я стану знаменитой. Разве вы, тетя Элизабет, не хотели бы иметь знаменитую племянницу?
— Я не собираюсь спорить по этому вопросу, — сказала тетя Элизабет.
— Я не спорю… я лишь объясняю. — Эмили была раздражающе почтительна. — Я просто хочу, чтобы вы поняли: я должна продолжать писать рассказы, хотя мне очень жаль, что вы этого не одобряете.
— Если ты, Эмили, не бросишь это… это занятие, которое хуже, чем просто глупость, я… я…
Тетя Элизабет умолкла, не зная, чем пригрозить. Эмили была уже слишком большой, чтобы дать ей затрещину или посадить ее под замок, да и заявлять: «Я выгоню тебя из Молодого Месяца», — тоже было бесполезно. Хотя у Элизабет на миг возникло искушение произнести эти слова, она прекрасно знала, что не может выгнать Эмили — не может, хотя пока об этом ей говорили только ее чувства, но не ум. Она лишь ощущала свою полную беспомощность, и это ее злило, но Эмили оставалась хозяйкой положения и преспокойно продолжала писать рассказы. Если бы тетя Элизабет попросила ее бросить вязать крючком салфетки или варить конфетки из патоки, или есть восхитительное печенье тети Лоры, Эмили, хоть и любила все это, подчинилась бы без возражений и с радостью. Но отказаться писать рассказы… да с тем же успехом тетя Элизабет могла потребовать от нее перестать дышать. Ну почему тетя не могла понять? Понять того, что казалось Эмили таким простым и очевидным.
— Тедди не может не рисовать, Илзи не может не декламировать, а я не могу не писать. Неужели вы не понимаете, тетя Элизабет?
