Ната никогда не выносила Мишку во двор или на улицу. Должно быть, боялась потерять. А тут вдруг — на Красную площадь!
Задумалась. Повертела его туда-сюда, и Мишка при этом зарычал. Он был такой — рычащий. Самая дорогая игрушка Наташи. Рычащего медвежонка подарил ей отец к Первому мая, совсем незадолго до войны.
Володя сказал:
— Давненько он не гулял, твой старшина. Ему небось тоже хочется воздухом подышать. А сегодня особенно.
Володе нравилось, когда Ната разговаривала с игрушками как с живыми. Её беспечность, жизнь в сказочной стране уводила как-то и его от горя, от страшного горя. Ведь не было надежды увидеть отца, и сосед Миша не крикнет в окно: «Вов, пошли давай!»
А как тяжело было смотреть на маму, когда она украдкой вытирала щёки! Галина Фёдоровна плакала беззвучно. И от этого Володе почему-то было ещё больней.
Вот говорят, что никто, как мать, не умеет так глубоко скрывать свои страдания и муки.
И ещё утверждают, что никто, как дети, не умеет так хладнокровно не замечать того, что происходит с матерью.
В семье Ратиковых всё было по-другому. Боль матери была для Володи больнее собственной боли. Даже маленькая и, казалось бы, ещё несмышлёная Наташка не могла спокойно видеть грустную маму. Когда мама плакала, у Наташи начинали дрожать губы. А Володя сколько раз ей говорил: «Не плачь, Натка, маме тяжелее будет. Ты же не вакса-плакса».
Нате не хотелось, чтобы маме было тяжелее, — очень ей хотелось, чтоб мама была весёлой. И она сколько раз морщилась-морщилась, а чтоб губы не дрожали, пальцами их придерживала и не плакала. При этом про себя повторяла: «Я не плакса, я не вакса».
Наташа и не знала, что такое вакса. В войну её не было, как не было многого. Только понимала, что вакса — это что-то чёрное, значит, думала, плохое. А ей хотелось быть хорошей, и очень она ещё хотела и любила, когда все втроём были вместе — разговаривали, шутили и никто не хмурился и не плакал.
От всего этого непоправимо тяжкого спасла Наташкина весёлость, беззаботность и игра. Она ведь и раньше играла в победу, в возвращение папы, в мирные времена. Кое-что сбылось, сбылось же: пришла победа. И Володя вспомнил отцовские слова: «Нельзя жить плакучей ивой. Надо радоваться и маленькой радости. А горю надо не давать придавить себя. Не то будешь лежать раздавленный…»
Наташа продолжала петь и сочинять свои стихи:
А я рада,
А я рада:
Мы пойдём домой
С парада!
Тра-ля-ля,
Тра-ля-ля,
Дождик, дождик —
Не беда.
Этой песней Наташка разгоняла мрачные мысли Володи. Ему захотелось схватить её в охапку, обнять, прижать к себе и закружиться вместе с ней. Но он знал, что сестрёнку нельзя баловать, и сказал:
— Смотри, Мишка скучает. Так берёшь ты его? Нам пора.
— Нет, — упрямо мотнула головой Ната. — Дома останется старшина.
— А скучать будет?..
— Не будет.
— Почему?
— Он же не живой. Скучают живые. А его на фабрике сделали. И он совсем как настоящий, только неживой.
Всё это она сказала неожиданно совсем серьёзно, как большая.
И Володя при этом подумал: «Большая стала Наташа. Вот бы отец порадовался…»
Нет, серьёзность у Наты была не долгой. Она тут же снова закружилась по комнате, напевая уже совсем бессмысленную песенку, просто какое-то «тра-ля-ля».
— Да не вертись ты! — прикрикнул на неё Володя. — Голова закружится — упадёшь.
— А вот не упаду! А вот не упаду! А вот не упаду!..
Они уже вышли на улицу, а Ната, смеясь и лукаво прищурив глаза, продолжала не то выкрикивать, не то напевать одни и те же слова. При этом она била ногой по воде.
— Что за манера обязательно лезть в лужу? — Володя легко поднял Наташку и при этом почувствовал, как окрепли его руки за годы войны. Теперь он уже не просто мальчик, а настоящий рабочий.
Наташа озорно выкрикнула:
— А вот не лужа! А вот не лужа!
— Что же это? — спросил Володя.
— Зеркало! Зеркало! А вот и зеркало!..
Умытая дождиком Красная площадь была особенно нарядной. Зеркалом блестела серая брусчатка мостовой, ярким пламенем взлетали флаги, солнцем горели трубы оркестра, радостью светились лица людей, заполнивших трибуны.
Всё, всё было необычно и так радостно-празднично! Даже куранты кремлёвских часов.
Сколько раз слышал Володя их мелодичные звуки! Но в тот день голос этих больших башенных часов показался ему чудесно-сказочной музыкой.
Здесь, на Красной площади, Володя снова поднял Нату, теперь уже высоко над головой, так, чтобы она могла видеть парад…
Перед Мавзолеем проходили полки, высоко подняв знамёна, простреленные пулями врагов, впитавшие запах порохового дыма, — знамёна военной славы.
Тут, на этой площади, победив врагов, проходили ратники Дмитрия Донского, тут праздновали победу ополченцы Минина и Пожарского, тут проносили знамёна славы солдаты Суворова, герои Кутузова. Тут шла теперь артиллерийская батарея лейтенанта Шарова.
Когда батарея эта поравнялась с трибуной, на которой стоял Володя, держа над головой Нату, девочка сказала:
— Пушки одетые. Смотри, Володя.
— Не одетые, а зачехлённые. Разница. Поняла?
— Ага. Поняла, Володечка. А зачем ящики?
— Гильзы, — сказал Володя.
А Ната повторила, как всегда повторяла слова, которые не понимала:
— Гильзы…
А войска шли и шли. Мимо Мавзолея Ленина, мимо Кремлёвской стены торжественным маршем под звуки оркестров прошли многие тысячи воинов-победителей — от солдата до маршала. В этом парадном шествии могли участвовать по праву миллионы наших воинов, которые добились этой победы. Но Красная площадь не смогла бы вместить миллионы…
Ната нагнулась и шепнула Володе:
— Спусти меня вниз.
— Так тебе же будет плохо видно. Сверху головы не мешают. А внизу? Разница. Ты же маленькая.
— Спусти!
Володя бережно спустил Нату, и при этом она спросила:
— Ты папу там не видел?
— Их же много, — сказал Володя. — Разве всех разглядишь…
— Нет, ты скажи: не видел?
— Не видел…
В это время как-то вдруг смолкли все оркестры. А затем тишину разорвала барабанная дробь.
— Страшно, Володечка, — прошептала Наташа. — Что это? Отчего? Почему?
В этот раз Володя промолчал. Не любил он говорить о том, в чём не разбирался. Он и сам не знал и не понимал, почему умолкли трубы оркестра и затрещали барабаны, да как-то так по-особенному, от чего замирало сердце.
Всё замерло на мокрой от дождя и сверкающей от солнца площади, и Володя увидел бурую кромку у подножия трибуны. Это колёса пушек, гусеницы танков, десятки тысяч пар сапог смесили в бурую грязь брызги дождя и пыль.
И вот теперь к Мавзолею под дробный бой барабанов подошли шеренги бойцов, а в каждой шеренге было по двадцать воинов.
Володя быстро перемножил и произнёс про себя: «Двести».
Двести бойцов несли к Мавзолею опущенные к земле знамёна врагов, захваченные в боях. У Мавзолея воины приостановились, повернулись направо и один за другим швырнули фашистские знамёна на землю, в коричневую грязь. И первым знаменем, превращённым в грязную тряпку, лёг к подножию Мавзолея личный штандарт, а проще сказать — личное знамя Гитлера.
Возвращаясь домой, Володя и Наташа шли по улицам, разукрашенным флагами.
Город словно сменил одноцветно-серый костюм войны на пёстрое, праздничное платье.
У обочин тротуаров стояли сотни тысяч людей. Вряд ли в эти часы кто-нибудь мог усидеть дома.
Люди, которых не могла вместить Красная площадь, здесь, на улицах, приветствовали победителей.
Матери держали на руках детей, старики снимали шапки и низко, до самой земли, кланялись воинам, которые далеко за пределы Родины пронесли славу её.
Солдаты, которые вернулись год, два, три года тому назад — раненые, кто без руки, кто с палкой, кто на костыле, на двух костылях, — все вышли на улицу. Вышли и старики, воевавшие в гражданскую войну, бравшие Перекоп, бившие Врангеля и Деникина.
— А ну, бойцы, в колонну по четыре становись! Шагом марш!
Шла по праздничным улицам и площадям Москвы совсем необычная колонна. В ней были седобородые деды, бабушки, некогда санинструкторы, солдаты с одним пустым рукавом и ребята, которые могли ещё только мечтать стать воинами. Эта колонна с красным флагом, снятым у ворот, шла, минуя пешеходные дорожки, шла на красный свет прямо по осевой линии мостовой.
Милиционеры отдавали честь колонне и стояли по стойке «смирно».
Автомобили останавливали свой бег.
На тротуарах люди стояли словно окаменевшие.
Было так тихо, что слышался каждый шаг ветеранов, героев, идущих в ногу и державших друг друга за руку.
И Ната держалась за Володину руку и часто просила остановиться, поднять её, чтобы она могла увидеть войска, седых ветеранов и чётко шагающих под знаменем ребят. Как же ей хотелось увидеть отца, которого, по правде говоря, она не очень-то помнила! И потому именно во многих-многих бойцах ей виделся папа. Сначала она спрашивала Володю, отец ли это прошёл, потом одним словом: «Володя!», а затем просто тем, что прижималась к брату, тянула чуть вниз его руку. Когда же Володя наклонялся к ней, вопрошающе смотрела на него.
