— Ну давайте сделаем настоящий красный уголок! — предложил было он директору. — Это же так просто!
— Не надо. Все должно быть в меру. А то отвлечем публику из зала. Центр массовой работы — там.
Лорс доходил до исступления от вечерней скуки, потому что в центр массовой работы — в зал — он по-прежнему стеснялся выйти. Отношения с маленькой комнаткой, где, как сказал Эдип, готовили под его личным руководством концерт, у Лорса были покончены, не начавшись. Завидев насмешливое лицо Азы, он со злостью отворачивался. А при виде лучезарной мордочки Капы Лорс спешил куда-нибудь скрыться: вдруг грянет частушка о журнале «Коневодство». Ведь стоило Азе над чем-нибудь посмеяться, Капа тотчас выпаливала частушку.
Лорс довольно быстро выработал себе круг обязанностей. Он цеплял повязку «дежурный» первому, кто попадется, и сурово приказывал:
— Организуешь «третьего лишнего». За ремень отвечаешь шкурой. А «почту» пусть опять разносит Пупыня. Не захочет — выгоню с танцев. Вместе с каской!
Дальше вечер молодежи катился сам. Оставалось изредка напоминать Пете об инициативе и экспрессии, если он засидится за шашками и затянет антракт между танцами, да поглядеть иногда со сцены в зал сквозь щелку в занавесе — все ли в порядке.
И порядок, как ни странно, соблюдался. Лорс чувствовал, что его почему-то боятся; даже больше, чем Эдипа. Скоро он сообразил, в чем дело. Эдип был всем понятен, он был весь на виду. Он бездельничал непринужденно и откровенно, ничуть не томясь этим, рассказывал в зале, как молодежь носила его на руках в далеком Мирзачуле. Над ним бесстыдно смеялись, но относились к нему все беззлобно, кроме Азы, которая Эдипа просто не замечала.
Лорс тоже бездельничал, но, в отличие от Эдипа, томился этим и потому всегда ходил молчаливый, мрачный. Ни с кем из посетителей не общался. Но он все время был где-то тут, и он был непонятен. Это внушало опаску. «Бездельник должен быть загадочным!» — сделал вывод Лорс. Если кто-нибудь начинал безобразничать в зале, Лорс через дежурного зазывал за кулисы и молча, загадочно разглядывал его. У нарушителя появлялась растерянная, глупая улыбка, и он спешил заверить: «Ну ладно, не буду…»
Впрочем, никаких особых происшествий в зале обычно не случалось. Наиболее бурные волны выплескивались, как правило, за порог, во тьму парка, где шла своя жизнь. Там коротали вечер те, у кого не было денег на билет. Они пытались привести в движение какую-нибудь карусель Яши Покутного, но сбить с цепей амбарные замки было не так-то просто. Под звуки балалайки либо мандолины безбилетники плясали под окнами или водили хоровод вокруг здания. Там вспыхивала вдруг лезгинка, которую в зале Эдип запрещал («это танец народный, но все же из числа азартных, как и всякие твисты»). Туда, в потемки парка, выходили объясняться в любви, покурить или свести счеты. Там верховодили личности вроде Васьки-Дьяка, известного всему селу драчуна, который пренебрегал клубным залом и танцульками.
Лорсу казалось, что самая жизнь, какая бы она ни была, — там, за порогом. А здесь — один нескончаемый, сонный танец, да и тот проплывает мимо него.
Многих в клубной толпе Лорс уже различал, они были ему любопытны. И он шел каждый вечер на работу с решимостью: «Сегодня обозлюсь и «развяжусь» — заговорю! Выйду на сцену, заору: «Баянист, вальс!» Станцую. Подсяду к каждому. Зайду к Азе и беззлобно попикируюсь с ней при девчонках — кто кого! Это же все так просто… И как же мне станет хорошо!»
Однако стоило ему появиться — голоса притихали. И Лорс тотчас же трусливо входил в привычный для всех образ. Да ступи он сейчас в зал и заговори — весь Дом культуры сбежится глазеть на чудо, так казалось Лорсу. Сразу надо было предстать перед людьми таким, каков ты есть, с самого начала! Придуманное обличье потом так же трудно скинуть, как оголиться при людях. Лорс проклинал все эти свои переживания как никчемные, не замечая, что проходит небесполезный для себя мучительный урок.
Еще один урок оказался вполне осознанным: как нелегко привыкнуть к даровому хлебу. Расписавшись в ведомости за первую в жизни зарплату, Лорс пощупал в кармане хрустящую пачку и подумал: «За что только не платит родное государство!..»
В зале Лорс старался не показываться не только из-за своей обычной застенчивости перед множеством глаз, но еще и потому, что вполне справедливо полагал: соображает же здесь хоть кто-нибудь, что они с Эдипом сущие дармоеды! Например, доярка Клава, которую Лорс запомнил по колхозной ферме. Может быть, она и не узнала в клубе Лорса. Но в глазах Клавки ему почудилось: «Пристроился к ремешку, работяга?»
Эдип расписывался за зарплату с видом человека, который хочет сказать: «Эх, разве такой ничтожной награды от общества заслуживает наш каторжный труд?!»
Лорс же после получки подумал, что надо же ее хоть как-то отработать. Наутро пришел в клуб и, хотя был выходной день, до самого вечера рисовал новую афишу.
Это была не афиша, а картина! Баянист, похожий на Петю, раздирал мехи чуть не на половине полотна. Танцор, изогнувшись томно, как Эдип, вел девушку.
— Салют полпреду! — раздался над ухом бас Керима. — С увлечением рисуешь афишку?
— Ты ведь так и говорил, верно? «Засосет тебя клубное болото!» — Лорс отмыл керосином краску с рук и полез в карман. — Возвращаю твой червонец, мы в расчете. А вот как рассчитываться с государством? Буду афишами: в каждую получку — новую.
Итак, у него теперь имеются деньги, хоть и небольшие. Пора облобызать Эдипа и бежать отсюда куда глаза глядят. Пусть кто-нибудь другой инструктирует Пупыню.
Однако Лорсу пришлось на несколько дней отложить прощание с Предгорным: Эдипа вызвали в город. Там вслед за семинаром заведующих отделами культуры созвали семинар директоров Домов культуры.
Эдип наспех собрал сводки и даже не успел провести прощального установочного совещания с коллективом. С видом полководца, вынужденного на время оставить любимую армию, он обвел глазами зал и вручил Лорсу тяжелую, гремящую связку ключей:
— Оставляю вас, неопытного, перед самым разгаром весенне-полевой кампании в районе!
Лорс припал к его груди:
— Я продолжу ваше дело… Мужайтесь, Эдип! Поярче расскажите в городе о нашем богатом опыте, не скупитесь! Не забудьте помянуть и о моих грандиозных свершениях в фойе. На семинаре это может прозвучать…
Лорс до сих пор никак не мог заставить себя серьезно относиться к своему директору.
…Эта связка ключей, с которой Эдип не расставался, интриговала Лорса. И он решил наконец как следует облазить все закоулки Дома культуры. Его еще и в первые дни удивило бесчисленное количество дверей и замков. Входные двери таились и со стороны сцены, и с боков здания. Оказалось, что по закону строгой поповской симметрии боковой придел (теперь это фойе) имеется не только справа, но и слева, за глухо закрытой дверью. Такая же большая и темная комната, как кабинет директора, примыкала к сцене и с другого боку. Узкая таинственная лестница вела, извиваясь, из прихожей наверх, в круглую светлую комнату, засиженную голубями. Что здесь было у попов? Звонарня? Исповедальня?
И что прячет Эдип за бесчисленными замками? Остатки поповских сокровищ? Нет, конечно. Какую-нибудь забавную рухлядь, что-нибудь такое, в чем Лорс любил копаться в детстве, лазая по чердакам.
Целый день Лорс провел в пыльных кладовых. Сколько их было, и чего он только в них не обнаружил! Одна была забита струнными инструментами, сваленными кое-как, — целый оркестр, начиная от крошечного банджо и кончая какой-то гигантской пузатой штукой: раздувшаяся мандолина!
В другой кладовой громоздились банки и ведра с красками, валялись засохшие кисти. Свое школьное детство вспомнил Лорс, увидев запыленные картонные коробки вроде пеналов — наборы деталей для авиамоделей. Тускло сверкнул медью большой, как пожарная цистерна, самовар с вдавленным боком. Заржавленные плотницкие инструменты — пила-ножовка, топор, рубанки… Полный ящик электрических лампочек… Валяется куча новеньких вешалок… Рулон ледерина…
Одна из кладовок, с зарешеченным окном, хранила богатство — актерские костюмы. Сделанные в основном из марли, они казались вблизи жалкими, и Лорс понял, откуда Эдип черпал языковое богатство («У-у, девка марлевая!»).
Больше всего обрадовался Лорс, когда раскопал в одной из кладовых, в ворохе старых лозунгов и плакатов, рваную сетку и волейбольный мяч. Конечно, не ниппельный, а допотопный — со шнуровкой, словно ботинок. Но это все же была сносная волейбольная покрышка с целенькой камерой.
Теперь он знал, чему посвятить неделю без Эдипа, чтобы не умереть за эту неделю от скуки: он будет наслаждаться. Он устроит себе два удовольствия. Во-первых, будет играть в волейбол. И во-вторых, рассортирует все в кладовках, выметет хлам, чтобы восстановить в себе самом любимое ощущение порядка, чистоты, света — ведь это ощущение уже вконец разрушено грязью и запустением, царившими в этом клубе. Надо уехать из Предгорного в иной мир чистым, не облепленным клубной паутиной.
