— О! — говорил Рильке, гаденько улыбаясь. — Хейте вирд видер эйн шёнер концерт. (Сегодня опять будет хороший концерт.)
Как ненавидел его Юс в эти минуты! Сердце горело у него в груди, на глаза навертывались слезы ненависти, руки сами сжимались в кулаки. В эти страшные ночи Юс думал, что, может быть, и его отца так же пытали здесь и Рильке так же гаденько улыбался. Тогда Юс ничком валился на пол, на свою рогожу, стискивал зубы и часами лежал, как мертвый, в темной холодной кухне.
Был всего один человек из местных жителей, имевший доступ во двор фашистского штаба. Это был старик-водовоз, возивший на худой лошаденке воду с речки, в большой обледенелой бочке. Но Юс старался даже не смотреть на этого старика с остренькой, лисьей мордочкой и бегающими недобрыми глазками. При встрече с каждым немцем старик поспешно сдергивал меховую шапчонку и низко, подобострастно кланялся. И немцы, как видно, считали его своим. Потом старик заболел. Вместо него стал возить воду чернобородый, смуглый, похожий на цыгана колхозник, сильно хромавший на левую ногу. Похоже было, что должность немецкого водовоза пришлась ему сильно не по душе: вид у него всегда был самый мрачный, и он всегда очень спешил закончить свое нехитрое дело и убраться с немецкого двора. Уж неделю возил он воду. Как-то раз Юс тащил охапку дров на кухню. Чернобородый водовоз только что кончил переливать воду черпаком из своей бочки в бочку под навесом. Поднимаясь по лестнице на черное крыльцо, Юс услышал за спиной негромкий голос:
— Будь готов… завтра.
От неожиданности Юс разжал руки. Поленья покатились по ступенькам, больно ударив мальчика по ногам. Не веря своим ушам, Юс обернулся. Водовоз как ни в чем не бывало настегивал свою унылую клячу и даже не смотрел в сторону мальчика.
«Будь готов завтра! Будь готов», повторял Юс про себя. Что это значит? К чему он должен быть готов? Юс так волновался, что все у него валилось из рук. Никогда еще не доставалось ему от повара столько колотушек, как в этот день.
«Будь готов завтра…».
Обычно Юс плохо спал по ночам. Он забывался тяжелым сном только под утро. Рильке приходил на кухню и будил его пинком сапога в бок. Но на следующий день Юс, хоть и вовсе не спал ночью, вскочил сам, еще до рассвета. Чтобы не вызвать подозрений у повара ему приходилось сдерживать свое стремление поминутно выскакивать во двор или, подышав на замерзшее стекло, смотреть, не приехал ли водовоз. «Будь готов, будь готов», повторял он про себя. Юс по доброй воле взялся за самую ненавистную работу: он вынес на черное крыльцо сальные, закоптелые кастрюли и принялся их чистить. Холодно было на ветру, от ледяной воды ломило руки, но зато здесь он без помехи мог поджидать водовоза.
Уж утренняя заря разгорелась в небе, когда Юс услыхал скрип полозьев. Вот из-за угла дома показалась рыжая лошаденка, а за ней обледенелая бочка. Рядом с бочкой шел, припадая на левую ногу, чернобородый водовоз. Сердце у Юса заколотилось короткими сильными ударами, а руки еще старательней начали тереть мочалкой холодную кастрюлю. Но водовоз даже не взглянул на Юса. Мрачный и насупленный, как всегда, он молча черпал воду из своей бочки и переливал ее в бочку под навесом. Юс следил за каждым его движением. Как видно, на этот раз чернобородый решил не оставить ни одной капли в своей бочке, так старательно вычерпывал он воду. Напрасно Юс гремел своими кастрюлями, напрасно спустился с верхней ступеньки лестницы на нижнюю— водовоз не обращал на него внимания. Окончив свое дело, он достал кисет с махоркой, неторопливо свернул козью ножку, медленно закурил, долго кашлял… Сейчас он уедет! Юс уныло опустил голову. И вдруг сильные руки подняли его с земли. Мгновение — и он очутился внутри обледенелой бочки водовоза. Бочка качнулась, заскрипели полозья. «Н-но, ленивая!», услышал Юс.
Скорчившись, боясь пошевелиться, Юс лежал в бочке. Ледяная вода, оставшаяся на дне, промочила его одежду, и он примерз к стенкам бочки. Ему было очень холодно. Вот бочка поехала быстрей. Водовоз вовсю нахлестывал клячу. «Вот теперь мы выехали за ворота, — думал Юс. — Скорей, скорей!», шептал он, и сердце у него замирало от страха и радости.
Ехали они долго. Наконец бочка остановилась. В четырехугольное отверстие, прорубленное в ее боку, заглянуло смуглое смеющееся лицо водовоза.
— Ну как, живой? — Те же сильные руки, что сунули Юса в бочку, теперь помогли ему выбраться из бочки.
— Жи-живой… — пролепетал Юс, лязгая зубами и силясь сложить посиневшие губы в улыбку.
— Э, брат, да ты совсем у меня обледенел! — сказал водовоз и, схватив Юса на руки, быстро внес в избу. — Вот вам живая сосулька! — весело сказал он.
Первой, кого увидел Юс в избе, была тетя Груша. Она бросилась к нему и прижала его к груди, мокрого, холодного.
— Сынок! Замерз, совсем замерз! Ну, Матвей Матвеич, спасибо тебе, родной!
— Да погодите вы, Аграфена Никитична, — сказал водовоз, — дайте парню обогреться, накормите его, а причитать потом будете.
Матвей Матвеич! Так вот он кто такой, чернобородый! Юс мягко, но решительно отстранил от себя тетю Грушу и подошел к своему избавителю.
— Матвей Матвеич, я к вам из Подлипок от Анны Григорьевны… — начал было он, как учил его Демьян Иванович. Матвей Матвеич усмехнулся и положил мальчику на плечо свою маленькую смуглую руку.
— Ладно, дружок, — ласково сказал он, — на сей раз ты опоздал. Я все уже знаю. Вот Аграфене Никитичне повезло больше, чем тебе. Да ты не огорчайся, со всяким может случиться!
Переодетый во все сухое, досыта накормленный, Юс лежал на печке, укрывшись бараньим тулупом. Он испытывал блаженное чувство покоя, тепла и сытости. Сладкая дрема забралась к нему под тулуп и, как ласковая кошка, мурлыкала над самым ухом. Все, что он пережил в немецкой кухне, теперь казалось ему тяжелым, страшным сном. Но лучше всякой печки, лучше бараньего тулупа согревала ласка добрых людей, не покинувших в беде чужого им мальчика.
На другой день Матвей Матвеич зашел проведать Юса. Ухмыляясь в бороду, он рассказал, что немцы до сих пор ломают головы, куда девался мальчик, но, как видно, так и не могут разгадать эту загадку. Юс проводил Матвея Maтвеича в сени и, оставшись с ним с глазу на глаз, спросил голосом, полным надежды, не знает ли он чего-нибудь о его отце. Матвей Матвеич помолчал, погладил бороду рукой и сказал:
— Что ж, надо будет разузнать… — Глаза у него были веселые, ласковые.
Весь день Юс отдыхал. Он мечтал как можно скорее вернуться в лес, в отряд. Но на все его просьбы тетя Груша отвечала уклончиво и даже как-то непонятно:
— Вот ужо, погоди… Настанет вечер — увидим!
К концу дня Юс заскучал. Выходить на улицу ему нельзя было, и ему казалось, что короткий зимний день тянется долго-долго. После обеда тетя Груша ушла и вернулась вечером, когда окна в избе стали синими.
— Собирайся, — коротко сказала она Юсу.
Был тихий зимний вечер. В деревне — ни звука, ни огонька. Юс и тетя Груша тихонько пробирались по огородам, стараясь не попасться на глаза немецким патрулям, шнырявшим с наступлением темноты по деревне. Они благополучно добрались до маленькой бедной избушки и перелезли через низкий плетень. Тетя Груша тихонько стукнула в окошко. Юс так и обмер. Дверь открыл тот самый старичок-водовоз, которого Юс считал изменником. Они вошли в избу. Окна были закрыты ставнями. На столе горела тонкая церковная свечка. На лавке у стола сидела красивая молодая женщина и что-то быстро шила, низко нагнувшись над шитьем. Она улыбнулась Юсу и сказала певучим голосом;
— Пришел, милый! Радость-то какая!
Старик, прищурив хитрые свои глазки, тоже радостно улыбался. Юс молча смотрел на них и ничего не понимал. Потом старик пошептался с тетей Грушей, накинул полушубок и вышел в сени. Молодая женщина положила шитье на лавку и взяла со стола свечу. Тетя Груша придвинула стол к стене и, нагнувшись, открыла вход в подпол. Обе они молча, улыбаясь, смотрели на Юса. Сердце Юca забилось от неясного предчувствия… Он подбежал и заглянул в подпол. Там горела маленькая керосиновая лампочка и было светло. Ни на кого не глядя, Юс быстро спустился вниз по шаткой лесенке. На пружинном матраце, поставленном прямо на земляной, застланный соломой пол, лежал под стеганым одеялом худой, обросший волосами человек. Он лежал, повернув голову к стене, и, повидимому, спал.
— Папа! — тихо сказал Юс, опускаясь на колени перед ним. Юс очень тихо сказал «папа», но человек услышал. Он медленно повернул голову, открыл глаза. Его измученное желтое лицо просияло.
* * *
В отряде тети Груши узнали, что отца Юса фашисты расстреляли вместе с двумя другими партизанами.
Известие оказалось не совсем верным: двоих партизан действительно убили, а отца Юса только тяжело ранили. Он потерял сознание, и фашистские палачи оставили его, как мертвого. Матвей Матвеич и другие колхозники, не думая об опасности, унесли его ночью, спрятали, выходили. Это все случилось за день, за два до того, как Юс отправился из леса в Лужки.
