Теперь идем проселками, тропами, вдоль речек. Где дорога широкая и ровная, идем все в ряд, в хорошем темпе, почти что весело, а где узко, там гуськом. А то запоремся в высокую траву — тогда Яна приходится брать на плечи, трава мокрая, обшоркаешься, пока через нее пробираешься. Временами нападает такая безнадега, кажется, что никогда мы никуда не придем, что хоть все ноги стопчи до пояса — все равно без толку. Но первым начинать скулить никто не хочет, так что все молчим и дальше идем.
А бывает и хорошо. Под вечер, например, мы долго шли по бечевнику вдоль канала, который вел на запад. Приятная была дорога. Под ногами сухо, ни тебе жары, ни холода, ничего. Мы сами не заметили, как прибавили шагу, как будто канал вел прямо к Океану, и можно было добраться до него еще засветло, если поторопиться. Мы, конечно, знали, что это не так, но представлять себе это было приятно.
Один раз остановились, где кусты были погуще, и все сходили по-большому. Подтерлись кое-как листьями и вымыли руки в канале. Водичка была — б-р-р! А тут скоро и стемнело, причем как-то сразу, и холодно сделалось. Мы еще сколько-то прошли, но дорога скоро стала совсем узкая, а потом вообще пропала в крапиве. Повернули обратно, отмахали километр, не меньше, до какого-то моста и уселись под невысокой каменной стенкой.
Средние смотрели волком, как всегда, когда им хреново, и сосали завязки своих шапок — надо думать, с голоду.
Младшие, видно было, совсем вымотались. Виктор спросил:
— А где мы будем спать? — и скинул свои дамские туфли.
Тут мы увидели, что у него ноги совсем стерты: на обеих ступнях багровые такие рубцы довольно паршивого вида. И шел ведь, не пикнул, вот силен пацан. Да еще все лодыжки в белых волдырях: обстрекался крапивой. Никто на его вопрос не ответил, и тогда у него губы повело — заплакал, молча, без звука. Я никак не показал, что это вижу, и все остальные тоже. По-любому нам нечем было его полечить, а представление вокруг этого устраивать только хуже. В таких случаях если жалеть да утешать, сразу рев в три ручья. Лучше не обращать внимания.
Вот такое у нас было положение — блеск, ничего не скажешь! — когда Ян вдруг поднял палец:
— Слышите?
Ничегошеньки мы не слышали. Ну, Виктор носом шмыгает, ну, лягушка плюхнулась в канал, а так — тишина. Но Ян все не опускал палец, так что мы навострили уши и в конце концов тоже услышали. Глухой рокот, очень далекий. А потом увидели цепочку огней на горизонте, как будто какой-то коготь прочертил длинную красную царапину по черной дали.
Это сквозь ночь на всей скорости мчался поезд. И шел он на запад.
III
Рассказывает Колетт Фор, шестьдесят восемь лет, пенсионерка
Вот люди мне не верят. А взяли бы да пришли, посидели у меня. Раз — компанию бы мне составили, и два — сами убедились бы, что я не обманываю. Давайте, хоть на спор, посидите тут, глядя на железную дорогу, и увидите, если за полдня хоть кто-нибудь да не пройдет вдоль путей. Удивляйтесь не удивляйтесь, а это правда истинная.
Сама я на нее вот уже пятнадцать лет смотрю, на железную дорогу. У меня и стул у окошка. Тут, справа, телек, а слева железная дорога. А между ними я, и вот смотрю то направо, то налево, то в телек, то на рельсы. А надоест — насыплю коту корма и смотрю, как он его уминает.
Удивительно это, и не говорите: столько есть всяких дорог, хоть шоссейных, хоть проселочных, хоть каких — и чего их тянет идти вдоль путей? Но кое-какая догадка у меня есть. Они идут здесь вот почему: раз — потому что прямо, не собьешься, и два — потому что рано или поздно обязательно придешь к станции. Выходит, аж в двух вещах они могут быть уверены, и от этого им спокойно. По большей части это все одиночки. Смотришь — идет, голову повесив, и пережевывает свои несчастья. Так я, по крайней мере, думаю. Если кто идет один-одинешенек вдоль железнодорожных путей, что ему еще делать, как не пережевывать свои несчастья?
Другой раз меня так и подмывает открыть окошко да крикнуть им: «Не уйдете вы от своих проблем, и не надейтесь! Ложитесь-ка лучше на рельсы: через пять минут поезд, вот и будет вам покой!» Смеюсь так про себя. Я не то чтоб злыдня какая, просто люблю поехидничать. У каждого свои развлечения. Это, видать, возраст. Раньше я, помнится, не такая заноза была.
Над малолетками я не ехидничаю. Тем более если потемну идут. Эти прошли в одиннадцать вечера. Как раз новости начались на втором канале, почему я время запомнила. Четверо мальчишек, идут гуськом, а впереди трусит чудной такой человечек. Луна была полная, и я его видела, как вот вас вижу. Представьте себе шпендрика, от горшка два вершка, в пиджаке пятидесятых годов, застегнутом на среднюю пуговицу: вот такая вот картинка. Другие шаг — он три, семенит вперевалочку, что твой пингвин на льдине. А позади, метрах в ста, гляжу, шестой показался и на закорках еще одного несет.
Я подождала, не подтянется ли еще кто, но нет, эти были последние, парад окончился. Пока они проходили мимо моего дома, тот, которого нес другой, все на меня пялился. Я на него подбородком так мотнула: «Чего уставился? Фотку мою хочешь?»
До Перигё отсюда километров тридцать с гаком. Да, детки, думаю себе, если хотите туда попасть до завтра, надо вам пошустрее двигаться.
Когда через неделю про них написали в газете, я сразу позвонила жандармам, но они меня и слушать не стали. Раз — потому что мальчишек к тому времени уже нашли, и два — потому что меня никогда никто не слушает.
IV
Рассказывает Макс Дутрело, одиннадцать лет, брат Яна
— Мы почти пришли, — так Фабьен сказал, — еще несколько километров, и все. Это город Перигё, нам только до вокзала дойти, а там сядем на поезд.
Как раз начало светать. По обе стороны железной дороги из тумана стали выступать серые домики. Внутри люди еще все, наверно, спали в теплых кроватях. Сколько там еще осталось километров, про которые говорил Фабьен — двенадцать, сто двадцать или четыре миллиона, — нам с Виктором это было уже без разницы. Мы только смотрели на свои ноги: есть они у нас еще или стерлись аж до колен. Посмотрим — вроде еще есть… Они шагали как будто сами по себе. Интересно, если бы мы им велели остановиться, они бы послушались?
Перед вокзалом была большая площадь. Мы спрятались за мусорными баками. Старшие и средние долго что-то обсуждали между собой, ну и с Яном, конечно. Мы с Виктором съежились за помойкой, прижались друг к другу, потому что теперь, когда мы больше не шли, стало очень холодно. Я понимал, почему они тормозят, старшие: они же никогда на поезде не ездили и не знали, что для этого надо — ну, билеты там и всякое такое. Вряд ли это так уж сложно, но когда вообще ничего не знаешь…
В конце концов Пьер взял ту синюю сумку, распорол прямо руками по шву так, что получилась дырка сантиметров с десять, Ян залез внутрь, Пьер взял сумку под мышку, и они зашли в вокзал. На вокзальных часах было полвосьмого. Когда они вышли обратно, было ровно восемь. Пьер раздал нам билеты до Бордо. Он только три достал, но он сказал, этого хватит на всех шестерых, потому что мы близнецы.
V
Рассказывает Виктор Дутрело, одиннадцать лет, брат Яна
От помойки плохо пахло, но хоть не надо было больше идти. Мы с Максом сели спина к спине и старались согреться, пока старшие чего-то там решали. Я закрыл глаза: машины одни тормозили, другие трогались с места, слышно было, как дверцы хлопают. Чудно так, будто во сне. Наверно, так бывает, когда ночь не спал. Вчера я немножко поревел, когда мы сидели около каменного мостика. Я очень старался быть молодцом, но никак не мог удержаться. Не потому, что больно, что ноги стер и обкрапивился, а потому что подумал: я ведь первый не смогу больше идти. А они не захотят меня бросить, и все мы там и останемся, и никогда не дойдем до Океана, и все из-за меня.
Хорошо, что тут как раз мы увидели поезд: это нам придало сил, и мы пошли дальше. Поль меня нес на кошлах больше километра. Мы проходили мимо какого-то дома, и в нем свет горел. А в окошке толстая дама отодвинула занавеску и на меня смотрит нахально так. Я себе под нос буркнул:
— Чего уставилась? Фотку мою хочешь?
— Ты чего? — Поль говорит.
— Ничего, — отвечаю. Потому что он эту даму не видел, долго объяснять, да и не важно…
Через сколько-то времени он как шел, так и упал, коленку расшиб. Поль, он такой, никогда не скажет, что устал, прет, пока не свалится. Тут мне стыдно стало, и дальше я сам шел.
Когда мы пришли в Перигё, уже светало, и ноги у меня совсем не болели, я их вообще не чувствовал. Полоски от туфель из красных стали черными и немного синими. Я, кажется, в какой-то момент там уснул, за помойкой. Так сильно спать хотел, что уже все равно было, хоть холод, хоть вонь.
Перед тем Пьер нарочно разорвал сумку по шву, посадил в нее Яна, и они зашли в вокзал.
