Насыпь к сумеркам — в полстены.
Рассвет — насыпи нет.
Посрамления своих богов войско выдержать не могло. Вокруг князя собирались толпы. Потрясали копьями, мечами.
— Князь! На лестницы! В бой!
Рать раскололась надвое. Ратники Беляя кричали:
— Князь! На ладьи! В Константинополь. Там шесть тысяч наших! Свернем башку их василевсу. Тебя на трон посадим.
Но князь Киевской Руси не Беляй, не Ратибор. Даже не надежда и опора, брат матери Добрыня. И уж, конечно, не отрок Ростислав, который прилип к князю, как лист банный в баньке. От растерянности, от непонимания смотрит мальчишка на князя и — смеется тот, смеется отрок, хмурится тот, хмурится отрок. Князь Руси обязан иметь холодную голову, сердце держать в узде. Но и Владимир не понимал, куда девается земля. Днем он работал вместе со всеми. Все землекопы — он землекоп. Стал лицом черен, грязен. Усы повисли, как куньи хвосты. Работа не давала думать. Хорошо помогал Владимиру один приблудный поп. Норовил все быть рядом с князем, перекликался с попами Херсонеса:
— Вы! Попы Корсуни! Помните, что говорил пророк Иеремия? «Рубите деревья и возводите насыпь вокруг Иерусалима!» Мы делаем то, что велел Иеремия.
Но с темнотой приходили сомнения. Владимир, сколько ни думал, никак не мог объяснить исчезновение земли.
Христианин, уже осенивший себя крестным знамением, Владимир знал: жизнь человека его земным бытием не кончается. Тело бренно — муки души вечны.
И про ад слышал.
И про гиенну огненную.
Грехов на Владимире было без счету. У Перуна и Даждь-бога эти грехи не грехами были, а смелостью, отвагой, проявлением ума. Хазарские станы князь брал? — Брал. Бил хазар, как кошат лишних. А хазары слобод не брали? Не оставляли пепелищ? Печенежские кочевья князь громил, лил кровь врагов, как водицу. А василевс, которого называют Богоподобным, не льет кровь азийцев? Глаз не выкалывает славянам? Людей, безъязыких рабов, не травит серой, делая свой огонь непобедимый?
В тишине ночи чей-то голос (да не Богов ли?) ответствовал:
— Каждый грешит сам по себе — каждый и отвечает Богу сам по себе.
Есть на князе и грех братоубийства. Было у отца, князя Святослава, три сына: Ярополк, Олег. И он, Владимир. Задумали братья убить Владимира, завладеть Новгородом, ему отцом данным… Все кончилось тем, что нет ныне в живых ни Ярополка, ни Олега… А жить бы братьям в любви и дружбе… Но так уж тогда сложилось: либо ты — труп, либо брат твой — труп…
Греки заметно приободрились. Опять гречанка, черная Аспазия, стала появляться на стене. Держалась возле отца, помалкивала — боялась Добрыниной стрелы. Но как посматривала, как посматривала… Лукаво, усмешливо, кривила тонкие губы. Словно и молча говорила Владимиру:
— Вот этого раба хочу!
Смела!
Пряталась не за отца. За спиной своего Бога хоронилась.
С темнотой князь собирал у себя головку войска, воевод, сотников, старшин. Советовались.
Херсонес — обречен. Если навалимся всей силой, грекам не отбиться. Многие так думали.
— С лестницами, князь! Идем с лестницами! Свою кровь прольем, но и кровь ромеев возьмем!
— Хочу, чтобы Корсунь сама попросила мира, — повторял Владимир.
— Ромеи — лживы, — гудел трубно Добрыня. — Не верю, что им их Бог нашу насыпь убирает. Что Бог — землекоп?
— Хочу, чтобы Корсунь сама попросила мира, — настаивал Владимир.
— На Константинополь, князь! На Константинополь! — горячился воевода Беляй. — Что Корсунь? Корсунь для их царей, что нам слобода за Киевом. Константинополь надо брать, а не слободу. Там шесть тысяч наших. Они да мы — сила. Возьмем Царьград! Царевну Анну — тебе в жены. Сам сдеру с василевса его дивитиссий и его кампагии[3]. Тебя одену и тебя обую.
Добрыня хохотал до слез, представляя, как Беляй сдирает с Богоподобного, с царя Василия его дивитиссий.
Говорят, царя Василия иссушили государственные заботы. Щеки у него втянуты. Рот — рыбий. Страшненький царь, хоть и весь в золоте. Брат Константин — охотник. Красавец. Пустая голова.
Добрыня бил себя в грудь, как в гулкую бочку. И в перерывах между двумя приступами смеха, давясь им, возражал Беляю:
— Я, я, стащу с василевса кампагии. Я, я обую князя!
Обувь из красной парчи с драгоценными камнями могут и в Киеве сшить князю. Не одному князю — всей дружине сошьют. Драгоценных камней не хватит? Мечом возьмем! Только что толку. Два человека на земле имеют право носить кампагии: могущественный царь Византии и могущественный царь Персии.
Другой и обуйся — не царь.
Вот женится князь на Анне — его право на кампагии будет признано всеми. Руку Порфирогениты, цари! Руку!
— Хочу, — хмурился Владимир, — чтобы Корсунь сама попросила мира!
Припечатывал кулаком по столу.
Таково мое слово.
На том кончал совет.
А утром руссы опять видели: от насыпи — ни следа…
.
И херсонеситы запросили мира.
Житель Херсонеса священник Анастас тоже не мог понять стратига: князь руссов крещен уже. Зачем христианам лить кровь друг друга? Что хорошего-то будет, если руссы, обозлившись, возьмут город силой? Сожгут, разорят дотла — война же… А князь обещает оставить город целым.
Анастас договорился со своим другом варягом Жадберном. У варягов к славянам отношение особое. В дали дальней времен славяне, раздираемые междоусобицей, пригласили варяжских князей княжить на земле русской. Так что в жилах князя руссов кровь не только славянская, но и капля варяжской.
Воевать с руссами Жадберну было совсем не с руки.
Заговорщики долго обговаривали предприятие. Знай руссы, где находится подземный акведук и водовод, подающий в город воду, взяли бы Херсонес в три дня. Анастас и Жадберн решили, что лучше всего послать в лагерь руссов стрелу с запиской, в которой обозначить место акведука. Но как взобраться на стену? Даже ночью? В сторожевых башнях недремлющая стража. Каждый час стражник проходит по своей части стены. Он чуток и зорок. Осада — охота одних людей за другими. Слух, зрение становятся такими же, как у зверя. Шорох, шелест, скрип, легкое шуршание под стенами, всплеск воды в море, бульканье в прибрежной гальке — и стражник насторожился, почувствовал холод в спине и мурашки во всем теле. Не хочешь попасть в капкан, бди!
Анастас и Жадберн обдумывали способы, как незаметно подойти к стене и подняться на нее. Поднести лестницу? Но где найти в Херсонесе плотника, который получит заказ и не побежит тотчас к легаторию[4], не доложит о странном заказе? Обговаривалась и еще одна сумасшедшая мысль — Анастасу на плечах Жадберна подняться повыше, забросить на стену железный крюк с веревкой. Крюк зацепится за камни. Анастас поднимется по веревке первым. Закрепит на стене крюк надежно. И поможет подняться более тяжелому Жадберну. Но опять же — где найдешь в Херсонесе такого кузнеца, который, получив уж совсем странный заказ, не побежит к самому стратигу с вестью.
Мысль пришла до такой степени простая, что самой простотой своей испугала заговорщиков. В северо-запад-ной части был холм, вершина которого на уровне стены. От холма до стены всего тридцать шагов. Зачем же посылать стрелу со стены? Послать с вершины холма. До лагеря руссов рукой подать. Жадберн — отличный стрелок, и лук у него тяжелый, с тетивой из турьей роговины. Жадберн посылает стрелу за несколько стадий. Долетит стрела до руссов.
Выдалась долгожданная темная ночь. На небе ни звезды. В весеннем воздухе ни сушь, ни сырь. Быть, видно, утром туману.
Анастас и Жадберн, хотя и жили рядом, вышли из домов поодиночке. Встретились за последними постройками города, меж черных холмов. На обоих плащи. Головы покрыты куколями. Неслышные, как тени, прокрались к холму на западной оконечности стены. Поднялись на вершину. Встали, осматриваясь. Оглядываясь.
Долго прислушивались, — а ну как какой-нибудь неспокойный схоларий выйдет из башни в неурочный час и пойдет по стене? Или того хуже, может, шарят по пространству вблизи стен ополченцы стратига, вон он их сколько вооружил. Червячок страха сосал сердце. Да быть такого не может, что вот только Анастас и Жадберн увидели, как высок холм и как близок он к стене. Схоларии в схолах учились трудному военному искусству. Уж они-то должны были увидеть этот холм… Судьба коварна, любит человеку сразу и дать, и отнять. Дать мысль, отнять жизнь…
Но тихо было в Херсонесе.
Херсонес спал.
Анастас сотворил молитву.
Жадберн вынул из-под плаща свой тяжелый лук. Вставил заготовленную заранее белоперую стрелу с привязанной к ней запиской. Совсем беззвучно не получилось. Загудела и жестко хлопнула тетива всей силой турьей роговины. Заговорщики обмерли. Еще живые — стояли уже мертвые… Но время шло, а в Херсонесе было по-прежнему тихо. Сторожевая башня далеко. Метровой ширины стены звуков не пропускают.
