Отец промолчал и закурил трубку.
Много времени спустя наступил такой момент, когда наконец Соединенные Штаты Америки открыли военные действия против фашистской Германии.
Правда, песенка Германии была уже спета: советские войска здорово расколотили ее.
В это время и отец Сэма, негр Джо, был отправлен на фронт.
Каким красавцем стал он в военной форме! Как весело он смеялся, открывая белые, словно снег на вершине горы, блестящие зубы!
— Сдается мне, женка, — сказал, прощаясь, отец, — кое-что изменится к лучшему для нас после войны. Если страна призывает черного человека в солдаты, значит она и ему немножко сродни.
А мать ответила только:
— Смотри, чтоб тебя не убили, Джо!
Когда отец уехал, она села на плетеный стул и повторила:
— Смотри, чтоб тебя не убили, Джо!
Но она не плакала, нет. Мать не заплакала даже в тот день, когда ее прогнали из дома мистера Эвенсона, где она работала поденщицей.
Стряслось несчастье: бедная ма подпалила утюгом кружевную юбку мисс Эвенсон.
Раньше не могло случиться такого, но теперь у нее появилась привычка задумываться, и вот испорчена красивая юбка!
После этого им пришлось туго. Мать всюду искала работу. Ей смеялись в лицо:
— Это та самая глупая негритянка, которая ничего не умеет сделать как следует? Ступай, ленивица! — и закрывали дверь.
И вот однажды в сводке по радио сообщили о том, что негритянское соединение отличилось в борьбе за один укрепленный пункт в Африке. Негр Джо был в этом соединении. Весь негритянский поселок Хантсвелла узнал о храбрости Джо.
Сэм визжал от восторга, как поросенок.
А бедную ма вдруг затрясла лихорадка, у нее стучали зубы, и она ничего не могла говорить.
Вскоре ее снова взяли к Эвенсонам.
Мистрис Эвенсон, такая важная дама, всем сообщала:
— Я хочу оказать поддержку жене солдата.
В действительности же Клэ получила работу оттого, что никто не умел, как она, разглаживать оборки и складочки и угодить хозяйке.
А Сэм ждал и ждал. Он подходил к стене, где на желтой ленте висело банджо, и, трогая струны, вспоминал песню отца.
И вот война кончилась. Приехал отец. На куртке у него был орден. Ребята со всего поселка бежали за Джо, и все мужчины и женщины вышли из домов.
Отец вернулся в горячий полдень. Зрели яблоки и персики в садах, розы на клумбах свернули от зноя лепестки, жирный индюк стоял возле дома и, как очумелый, глотал раскаленный воздух.
— Э, — заметил отец, — значит, вы перебивались кое-как без меня, если старый индюк уцелел.
— Да, перебивались понемногу, — беспечно ответила мать.
С приездом отца она снова стала беспечной.
Она не призналась в том, что это соседский индюк. Она не призналась и в том, что нет больше в доме красивых цыновок, ситцевых занавесок над кроватью и многого другого из утвари. В черные дни все уплыло из дома.
Мать подавала кушанья к столу и незаметно трогала отца за руку, плечо. Она все еще не верила, что ее муж вернулся домой!
Отец ел горячий, пудинг и пил виски. Он выпил на радостях полный стакан.
— Ты захмелеешь, Джо, — смеясь, сказала мать.
Сэм надул щеки и ударил себя кулаками по надутым щекам. Он не знал, что бы еще выкинуть, и наконец, такой здоровенный парень, забрался отцу на плечи. Отец встал и, не покачнувшись, вынес его из дому на плечах.
Ребята кричали на улице:
— Дядя Джо приехал! А в городском кино идет хроника, дядя Джо, там показывают бой в Африке и тот самый город, который вы брали!
— У нас идет эта хроника?
— У нас шла одни день. Вы опоздали посмотреть, дядя Джо!
Отец спустил Сэма с плеч.
— Ступай-ка разыщи мою шляпу, Сэм!
Мать тоже вышла на улицу и, все еще смеясь, говорила:
— Что ты. Джо? Хроника идет в городе, у белых. Иди проспись лучше, Джо!
И вдруг Сэм увидел во взгляде отца дико вспыхнувший гнев. Отец непокорно и злобно нагнул голову.
Мать прислонилась к дверному косяку и положила руку на сердце.
— О Джо! Что ты хочешь делать?
Но отец снова смеялся:
— Ничего страшного: я только хочу посмотреть со стороны, как мы брали город. Сэми, идем!
И они отправились в те кварталы, где жили белые.
Отец бодро шагал. Он курил свою трубку и вслух рассуждал:
— На войне одинаково умирают белые и черные. Если солдат уцелел, он хочет знать, какова его родина. Эх, повидал бы ты, Сэм, тех людей, что мне привелось повидать и послушать!
Но когда они миновали негритянский поселок, начались мощеные улицы, коттеджи, потонувшие в зелени, и полисмены на перекрестках, отец замолчал и погасил трубку.
— Па, — чуть не плача, взмолился Сэм, — не нужно ходить в кино, па!
Зачем мать дала ему виски?
— Я покажу удостоверение, — бормотал между тем отец. — Там написано: вот человек, который брал этот город. Там есть печать и подпись — все, как надо. Вы можете не пускать меня в свои рестораны, но на эту картину вы меня пустите, или я разнесу в куски ваше проклятое кино!
Несколько девочек в соломенных шляпах стояло у входа в кино.
— Негр!
Они поспешили укрыться за дверью.
Негр поднялся по ступенькам и вошел в вестибюль. Ноздри его широкого носа мелко вздрагивали.
— Па! — снова взмолился мальчик.
Отец отмахнулся от него. В толпе ожидающих сеанса людей послышались возгласы.
— Дети, ко мне! — крикнула пожилая мистрис.
— Что такое здесь делается, я не пойму!
Негр подошел к кассе и стукнул в окно.
Девушка в светлых локонах открыла створку.
— Один? Два? — положив пальчики на книжку с билетами и не поднимая глаз.
Вдруг она увидела черную руку, протянувшую деньги.
— Ай! — растерявшись, взвизгнула девушка.
Скоро, впрочем, она оправилась от замешательства.
— Билетов нет, — хладнокровно ответила девушка, захлопнув окно. — Какая наглость! — услышал Сэм. — За время войны все они распустились! Этот негр, должно быть, хотел, чтобы я из-за него вылетела с работы.
Худой, гладко выбритый человек в белых брюках и полосатом жилете пересекал наискосок вестибюль, торопясь к месту происшествия.
— Эй, любезный! Как тебя, дядя Том или Сэм, ты перепутал адрес. Не распугивай у меня чистую публику. Ну, живо!
Администратор говорил тихо и помахивал театральной программой, указывая Джо дорогу.
Разве не прогоняли Джо и раньше, если спьяна случалось ему забрести в общественный сад или остановиться у ресторана, где так хорошо играет музыка?
Нет, что-то стряслось с ним на войне. Может быть, ему там контузили голову и он сошел с ума?
Он вытащил из кармана свое удостоверение:
— Вот. Здесь поставлена печать. Здесь написано, что я сражался как раз за этот город, который вы показываете нынче на картине. И мне дали орден.
Администратор ударил свернутой в трубку программой по бумажке, не взглянув на нее.
— Не забывайся, молодчик! Марш!
То, что случилось после, Сэм не забудет, если проживет до ста лет.
Отец опять нагнул голову, как взбунтовавшийся бык, и шагнул в сторону администратора.
— А воевать вы меня посылали? — бешено взревел отец Сэма.
В толпе пронесся истерический вопль:
— Негр убивает белого!
Раздались длинные трели свистков, несколько полисменов ворвались в вестибюль.
Сэма оттолкнули.
— Не трогайте па! Он добрый, он воевал!
Мальчик громко заплакал.
Кто-то схватил его за ворот праздничной рубашки и, как собачонку, вышвырнул на крыльцо. Сэм покатился по ступенькам. Падая, он рассек губу, подбил глаз и долго лежал неподвижно, уронив голову в пыль.
Наконец он поднялся и вытер ладонями мокрые, грязные щеки.
Его подбитый глаз заплыл багровым синяком, но все же Сэм увидел вдалеке орущую толпу.
Это тащили вешать на дереве его отца, черного солдата, который сражался под флагом Соединенных Штатов Америки.
* * *
Звонок прозвенел так внезапно! Саша от неожиданности вздрогнул. Неужели кончился урок?
Марина Григорьевна окинула взглядом класс, вернулась к доске и указала те слова, что были подчеркнуты двумя меловыми чертами: «Равенство граждан СССР, независимо от их национальности и расы…»
— Вы запомните, ребята, сто двадцать третью статью нашей конституции?
Она вышла из класса.
Саша украдкой взглянул на товарища. Костя смотрел в окно, губы его шевелились.
— Ты что? — тихо спросил Саша.
— Гады проклятые! Мистеры-твистеры! Черти! — бормотал Костя. Он погрозил кулаком: — Я бы их… Попадись они только! — и снова отвернулся к окну.
Борис Ключарев, нагнув низко голову, рылся в портфеле.
Ни к кому не обращаясь, Володя Петровых громко рассказывал:
— Как они его… Он пришел домой с орденом. А они его… потащили. Сэм смотрел, как они его вешали…
— Не охай, ты! — вдруг почти грубо крикнул Борис Ключарев, сузив острые, стального цвета глаза.
