— Редкая масть. Очень редкая!.. — тихо сказал Илья Ильич.
Точно серебристое пятнышко, согнув непомерно длинные по туловищу ножки, лежал этот новорождённый. Мохнатая шёрстка на нём местами топорщилась и была ещё влажной — мать недавно вылизала его. Он и голову слегка откинул на солому — отдыхал, получивши жизнь. И Лада отдыхала. Мерно дыша, поднимались и опадали её крутые бока, вздрагивали упругие мускулы, поглядывали на сына грустно-заботливые глаза.
— Папа, — шёпотом, чтобы не обеспокоить Ладу, спросил Женя, — он ещё даже стоять не умеет?
Сергей Сергеевич не успел ответить. Как раз в эту минуту жеребёнок пошевелился, вытянулся всем своим коротким туловищем.
[…]
Шатаясь, всё крепче напрягая маленькое тело, подался он к матке. Илья Ильич осторожно подталкивал его. Жеребёнок сунулся Ладе под брюхо. И, поискав, переступив удобнее, задрожав от нетерпения, начал сосать!
На глазах случилось два чуда. Детёныш догадался: чтобы жить, надо встать и надо есть!
Держась обеими руками за дверь денника, Женя шептал, боясь расплакаться:
— Милый, милый, милый…
Хвост у малыша был особенно трогателен. Короткий, завитой, нескладный какой-то, но уже хвост. И гривка была, и чёлочка. А ещё он был чем-то неуловимо похож на светло-серого снежного Урагана. Не только мастью, но и формой тела, изгибом шеи, посадкой головы, ушей…
Когда Сергей Сергеевич с Женей возвращались из конюшни, отец сказал серьёзно:
— Что ж, теперь имя надо придумывать. Вот забота…
— Мама у него Лада, — волнуясь, быстро проговорил Женя. — У папы, мне конюх Федотыч говорил, буква «у» есть.
— Что это ты, Жукаран, лошадей в папы и мамы произвёл? — с неудовольствием, но без тени насмешки поправил сына Сергей Сергеевич. — Говори «мать», «отец».
— Хорошо. Значит, так… — Женя остановился, и фонарик в его руке, подрожав, лег на тёмную землю сияющим голубоватым лучом. — Мать у него Лада, отец с буквой «у». Папа, папа, пускай его назовут «Луч»! Знаешь, он же весь светится, как настоящий лучик! Пап, а?
— Луч? — Отец подёргал усики. — Не очень-то принятое имя. А впрочем… — Он помедлил, оглянувшись на тёплый свет оставленной конюшни. — Можно подумать. Тебе очень хочется? Ну, если Илья Ильич и другие не будут против, я, пожалуй, не возражаю.
2
Федотыч был самый старый и опытный конюх в заводе. Из всех конюхов, с которыми за это время познакомился Женя, Федотыч нравился ему больше всех — он любил и умел рассказывать.
Женя прибегал к нему в конюшню с раннего утра. Федотыч чистил денники, задавал лошадям-маткам в кормушки овса, или каши из отрубей, или сена, смотря по времени дня, а жеребятам — рубленой морковки, поил их или выпускал гулять в левады. А между делом рассказывал…
От Федотыча, например, Женя узнал, что Лучик, Ураган и Гордый — родные братья. Гордый — старший, Ураган — средний, Лучик — младшенький. И что отец у них знаменитый по всему Советскому Союзу Драгун-четвёртый. И что Гордый — чемпион выставки, а Урагана уже скоро, этим летом, повезут с другими рысаками-двухлетками в Москву на бега. И что Лучик, хоть он такой прелестный, «немножко подгулял», потому что родился не зимой или ранней весной, а в конце мая — слишком поздно.
— Ранние жеребята чем хороши? — спокойно и размеренно, чистя очередной денник, говорил Федотыч Жене, прижавшемуся к двери или гладившему Буянку. — Они ещё когда в леваду гулять пошли? А там, глядишь, и в табун, на пастбище. Нагуляются, травки пожуют. В траве витамины богатые. Вот ты, к примеру, или я весной почему слабеем? Витаминов нехватка за зиму происходит. Летом морковки свежей, ягод, огурчиков поедим — глядишь, опять сил много. Хороший конь без солнца, без травы да воздуха — ноль без палочки. Ему с детства воля нужна, простор! Вот, гляди. — Федотыч распахивал ворота конюшни и негнущимся пальцем показывал на огороженную леваду, где бродили, пощипывая траву, лошади. — Нагуляются часов пять-шесть за день, да в манеже, кому срок вышел, на корде погоняют, да двухлетки на ипподроме в качалках поработают. Силы у них и растут. И красоты прибавится. Ах, красота, красота! Люди в лошадях больше красоту и силу ценят. А по мне, будь я главный судья, не за резвость и секунды призы бы давал — за понятие.
— А что это — понятие? — робко спросил Женя.
— Разум. Душа, может, — кто её знает. Вот я тебе случай сейчас расскажу.
Федотыч прислонял к стене вилы или метлу, присаживался, скручивал цигарку, но не зажигал её — он никогда не курил в конюшне.
— Одна кобылка у нас в заводе жерёбая была. Ожеребилась, сынка принесла, как ненаглядного твоего… — Он кивнул на денник, где стояли Лада с Лучиком. — Только мастью не белого, а вороного, чёрного, значит. И — сдохла. Ведь бывает? Ладно. Матка сдохла, а сынку сосать надо? Стали мы его к другой матке приваживать, у которой тоже жеребёночек плохонький родился, дня не прожил. Та — ни в какую. К себе не подпускает, сосать не даёт. Думал я, думал и придумал. Взял у зоотехника нашего Ильи Ильича, ты его знаешь, шкуру волчью. Он охотник ярый, волка где-то на охоте убил. Шкуру эту на себя шерстью вверх напялил и в денник к той матке полез. Подкидышек без молока вовсе ослабел, в углу на соломе лежит. Ползу я в денник, ровно волк, только что не вою. А кобылки, они знаешь сколь умны, какое в них понятие? Если на пастбище в табуне к ним не ровен час волк забежит, сейчас всех жеребяток в круг сгонят, к ним передом станут, а задом наружу. Волки и не подступись — насмерть копытами забьют!.. Так что же ты думаешь? Вполз это я в денник, матка моя дух волчий почуяла, сразу шасть к сосунку тому слабому, чужому! Мордой и грудью его прикрывает, а ко мне задом да копытами с угрозой лягает. Так и приняла после жеребёнка совсем. Значит, понятие имела, инстинкт: защитница она ему единственная, сиротинке!
Федотыч помолчал, спрятал в карман незажжённую цигарку и взялся за вилы.
— А того, плохонького, куда же девали? — грустно спросил Женя.
— Какого плохонького? А-а, что сдох-то? Известно, зарыли, куда же ещё. Матка его, пока приёмыша не взяла, горючими слезами по своему кровному обливалась.
— Разве лошади плачут? — недоверчиво и ещё грустнее сказал Женя.
— А то нет? Лошадь только по-человечьи говорить не умеет, — убеждённо ответил Федотыч. — Ты вот Илью Ильича расспроси, он в конных заводах с мальчишества работает, когда ещё папаши твоего, а может, и деда на свете не было.
Вот так так!
Значит, Илья Ильич очень старый? И в то же время охотник, волка убил, машину умеет водить…
Женя всё ждал, не расскажет ли Федотыч ещё. Но тот увлёкся работой — замахал метлой часто и старательно. Принёс шланг, прицепил к водопроводу, стал мыть пустой денник — кормушки, стены, крикнув Жене и Буянке:
— Поберегитесь, залью!..
Женя спросил:
— А Лучик, он со своей маткой, с Ладой, скоро в табун пойдёт? На пастбище?
— Сосунок твой ненаглядный (неспроста называл его так наблюдательный Федотыч!), сосунок твой тем и сплоховал, что в поле с табуном не сразу пойдёт. В леваде сперва гулять будет, к воле привыкать. Ему нынче который денёк? Четвёртый? Ну вот, завтра приходи, их первый раз гулять пущу…
Женя пришёл, конечно.
Федотыч в то утро повздорил со сменным конюхом, что тот плохо вычистил денники, и был молчалив, угрюм. Сказал Жене:
— Обождать придётся. Сейчас ненаглядного ветеринар обмерять будет.
— Зачем обмерять? — испугался Женя.
— Полагается. Нового жеребёнка вес, рост и прочее знать надо. До трёх лет каждые три месяца мерять будут.
Вскоре пришли Илья Ильич и ветеринар.
Старший зоотехник, показалось Жене, раздался в плечах, стал стройнее, помолодел — волка ведь убил живого!
Увидев в конюшне притаившегося Женю, Илья Ильич усмехнулся:
— Быть тебе у нас в заводе тренером и наездником! Сильно лошадьми интересуешься…
Женя покраснел и нахмурился от удовольствия.
Ладу вывели из денника. Лучик смело вышел за ней. Лада смотрела тревожно. Чуткие уши вздрагивали, глаза как будто спрашивали:
— Не обидите сынка моего?
Илья Ильич сказал спокойно, как человеку:
— Не бойся, Лада, ты же умница.
Обмеряли Лучика с ног до головы металлическим стержнем с делениями и обыкновенным сантиметром, каким дома Женина мама меряла свои выкройки. Списали в книгу всё: ширину груди, обхват пясти, то есть толщину ноги, высоту в холке…
Лучик точно понимал важность обмера — стоял смирно, поглядывал на людей большими тёмными глазами с длинными загнутыми ресницами серьёзно, с интересом. Ничуть не боялся, куда меньше Лады…
Взвесили его на весах специальных, вделанных в пол тут же, в конюшне. Взвешивания Лучик испугался, но не сильно, потому что и Ладу подвели к весам. Женя тихонько спросил:
— Как вес? Хороший?
— Средне, — поморщился Илья Ильич. — Авось на пастбище нагонит. Вообще в кости тонковат. Эх, подвела ты всё-таки нас! — укоризненно сказал он Ладе, которую отпущенный с весов Лучик сразу бросился сосать.
