Два монаха помогали брату Негодному; им пришлось поддерживать его, когда он возносил Чашу, — да он её и поднять-то мог с трудом, по правде говоря… Марселино стоял на коленях возле настоятеля и ничего не упускал из виду.
Снаружи шёл снег, луна поднялась уже высоко и оттуда освещала укутанную в белое покрывало землю. Тщетно искала она какие-нибудь другие цвета. А в стенах монастыря было тепло.
Когда закончилась служба и смолкла музыка, брат Бернард подошёл к вертепу и взял на руки фигурку Младенца Иисуса. Сперва он поднёс её к брату Негодному, — брат Хиль успел принести ему стул, — а после каждый мог подойти и приложиться к ножке Младенца (кроме Марселино, который ничего наполовину не делал, так что чмокнул фигурку прямо в щёку).
Когда и эта благочестивая церемония завершилась, отец-настоятель подошёл к Марселино и поцеловал его в лоб со словами:
— С Рождеством тебя, Марселино!
А потом подвёл его к брату Негодному, сидевшему на стуле, и шёпотом велел ему наклониться, чтобы и старик смог поцеловать его.
— С Рождеством тебя, Марселино!
Настоятель поманил рукой остальных монахов — и все принялись целовать Марселино в лоб и повторять:
— С Рождеством тебя, Марселино! Мальчик очень удивлялся и в конце концов сказал:
— Никогда меня ещё столько не целовали…
— Так ведь сегодня же Рождество, — ответил настоятель, — но сейчас надо уже идти спать.
Братья направились к выходу (брат Кашка вёл Марселино за руку), а брат Бим-Бом потушил все свечи, кроме одной.
Марселино лежал в постели под тёплым одеялом и размышлял. Он попробовал было раскрыться, а потом укрыться опять, — и тут ему пришла в голову неожиданная мысль.
— А в часовне-то как холодно! — громко сказал он.
Прислушавшись, мальчик убедился, что все монахи спят или хотя бы молятся в своих кельях. Он выбрался из кровати и босиком, на ощупь направился к двери.
Вот он вошёл в часовню, где горела только лампадка над алтарём. К алтарю Марселино и направился, тщательно следя за тем, чтобы не шуметь. Он взял в руки фигурку Младенца Иисуса — и только тут заметил, что у неё не хватало левой ножки. Марселино очень удивился и наконец осторожно поцеловал то, что от ножки осталось.
На обратном пути мальчик пытался закутать фигурку Младенца полой своей ночной рубашки (не очень-то чистой, надо сказать). Наконец он вернулся в свою келью, дрожа как лист и стуча зубами. В кровать он залез, не выпуская фигурку из рук, хорошенько укрыл её одеялом и сказал:
— Вот теперь-то Тебе тепло, правда ведь?
Марселино и Ангел шли по горам. Рождественская история была уже рассказана полностью (несколько раз Ангелу приходилось напоминать мальчику те или иные подробности). Теперь оба шли молча, пока Ангел, не отпуская руку спутника, не спросил:
— Почему ты говоришь, что мы никогда не дойдём?
— Потому что горы такие высокие, я никогда и не видел таких, — ответил мальчик.
— Здесь нет слова «никогда», Марселино.
— А слово «всегда» есть?
— Да. Пойми, известное тебе время — дни, недели, месяцы… Здесь всё по-другому. Время другое, понимаешь?
— Нет.
— Эх, Марселино, это на самом деле трудно растолковать ребёнку… Здесь минута — как год, и наоборот[29].
— А лета нет совсем? Ангел улыбнулся.
— Ты любишь лето?
— Ещё бы! Всё такое яркое, и аист прилетает, и вьёт гнездо на крыше монастыря. Воду надо возить издалека, на муле, — и мне тоже давали на нём прокатиться! Летом я всегда снаружи играл.
— А осенью? Марселино погрустнел:
— Осенью дождик… В прошлом году мы за книжками ходили, чтоб я учился по ним… И ласточки улетают, — брат Кашка сказал, что в Африку…
— А зима?
Тут Марселино совсем повесил нос:
— Зимой очень холодно, и меня заставляли учить катехизис на кухне, а ещё растения зимой умирают… И всё время надо дома сидеть…
— Осталась весна. Марселино опять повеселел:
— Весной начинается ветер, и тогда меня уже иногда выпускали гулять!
— А ещё ты весной родился, — напомнил Ангел. — Ив монастырь тебя подкинули весной.
— Кто?
— Ты был совсем крошечный, Марселино, — наверное, это были родители.
— А ты не знаешь?
Вместо ответа Ангел спросил:
— А братья тебе что говорили?
— Что Бог оставил меня у их ворот…
— Значит, так оно и есть, если они говорили.
— Но ты ведь Ангел, — и неужели не знаешь?
— Я Ангел, да, но твой, а не твоей мамы. У неё был другой, как и у каждого человека.
— Братья говорили, что она уже на небе. Как она умерла?
— Об этом она расскажет тебе сама, когда увидитесь.
Настоятель только что вернулся в монастырь и остановился понаблюдать за стройкой, где, как известно, работали и монахи тоже. Забавно было смотреть, какие из них вышли каменщики. Прямо как в то время, когда прежний настоятель, покойный привратник и молодой брат Негодный основывали этот монастырь.
Капля жидкой ещё штукатурки попала на нос брату Ворота, так что теперь он слегка скашивал глаза. Брат Хиль повязал на голову большой белый платок, и его четыре узла казались четырьмя смешными ушами. Прямо на глазах настоятеля брат Кашка, палкой мешая строительный раствор, поднёс к губам попавший в него палец, как если бы окунул его в суп… Настоятель, смеясь, придержал его руку:
— Брат, что вы делаете?!
— Простите, отче, я сам не свой с тех пор, как мальчик наш умер… Вот только вчера весь кофе с молоком пришлось не на завтрак подавать, а вылить…
Настоятель удивился:
— Весь кофе для завтрака? Да ещё с молоком? Брат, но как же…
— А что было делать, отче? Я в него нечаянно вместо сахара сушёный чеснок ухнул…
Настоятель сочувственно покачал головой и похлопал доброго толстяка по плечу:
— Вы уж будьте повнимательнее, брат. И отдохните, что ли… Может, послать вас на пару недель в столицу, в другой наш монастырь…
Брат Кашка решительно запротестовал:
— Нет, отче, Бога ради! Мне бы куда лучше никогда уже из этого дома не уезжать.
Настоятель тем временем обратился ко всем:
— Братья, я вернулся с новостями. Оставьте пока работу и все соберитесь у меня.
Настоятель направился в монастырь, а братья наскоро умылись и позвали остальных. Наконец все собрались в келье настоятеля.
— Послушайте же, братья: отец Марселино прислал с Кубы письмо своей сестре, и оно у меня с собой.
Настоятель показал всем лежавшее на столе письмо.
— Он пишет о смерти своей жены. Узнал, что сын его умер… в общем, увидите.
Настоятель надел очки и начал читать вслух:
«Оставив ребёнка, мы отправились дальше, избегая людных мест, голодая и продавая по пути кое-какие пожитки встречным цыганам, чтобы купить хоть немного хлеба.
Бедная Эльвира едва держалась на ногах от усталости, болезни и горя. Я же боялся всё больше и больше; мне казалось, что каждый, кто попадается нам навстречу, вот-вот схватит меня.
Мы направлялись в горы: там я надеялся надёжно укрыться, а потом добыть немного денег, чтобы уехать куда глаза глядят, — лишь бы подальше от Испании…
Добрались мы до гор. Эльвира чувствовала себя всё хуже, а я волновался всё сильнее. На второй день зарядили дожди. Мы без остановки поднимались в гору, а дороги становились круче и каменистее. Дождь слепил нас, а идти надо было всё время вдоль обрывов и расселин.
Эльвира из последних сил держалась за шею осла, а я шёл сзади, криком подгоняя бедное животное и похлопывая его по крупу.
Вдруг как-то ночью осёл поскользнулся на мокрых камнях. Конечно, я не смог его удержать. Меня слепил дождь, я был напуган и обессилен…
Всё произошло мгновенно: Эльвира и осёл пропали с глаз моих и без единого звука рухнули с обрыва. Он был такой высокий и отвесный, что я не мог разглядеть под ним ничего, несмотря на всполохи молний.
Я плакал, дрожал от страха и дожидался утра, а потом, как мог, спустился вниз.
Моя бедная жена лежала, не подавая признаков жизни. Осёл тоже разбился насмерть. До сих пор вздрагиваю, когда приходится вспоминать, как это было…
Но сейчас смерть моего сына придала мне мужества. Теперь ты знаешь, как умерла Эльвира, и знаешь, что я, долго проблуждав по горам в одиночестве, голодный и почти раздетый, смог найти наконец работу и собрать немного денег, чтобы добраться сюда.
Твой несчастный любящий брат Клаудио».
Настоятель сложил письмо и убрал его обратно в конверт. Потом он посмотрел на подавленных монахов, которые переминались с ноги на ногу и не могли сказать ни слова, услышав про такое несчастье.
Наконец брат Хиль нарушил молчание и выпалил:
— Он же невиновен! Все обернулись к нему.
— Вы помните, — продолжал он, — как было дело с той дракой. Или вы забыли, что Клаудио ударил того человека только потому, что защищался, а тот просто на редкость неудачно упал, прямо головой о камень? Этот бедняга может вернуться, когда захочет!
