«Шутят со мной, словно с маленьким, — думал я, — а ведь мне на будущий год в школу идти…». С улицы прибежал котенок Антон, свернулся в ногах у меня клубочком и замурлыкал. И мы с ним незаметно уснули.
— Карабчик, вставай же скорей, а то на елку опоздаем!
Я открыл глаза. Манюха щекотала мне нос маленькой еловой веточкой, от которой вкусно пахло смолой. В избе горела лампа — значит, был вечер.
— Дед-Мороз уже за тобой приходил, вставай.
— Хватит врать, — недовольно буркнул я, переворачиваясь на другой бок. — Что вы меня все дурачите, как маленького?
— Не веришь? Посмотри, что он тебе принес, вон, на полати поставил.
Я безо всякого интереса покосился на полати. Там стояло наше старое лукошко, в котором осенью дозревали помидоры. Оно было накрыто чистым полотенцем. Скорее всего, все это подстроила Манюха, чтобы посмеяться надо мной. А может быть, сказки иногда все-таки превращаются в действительность? Я колобком подкатился к лукошку, сунул руку под полотенце и, не выдержав, закричал:
— Орехи!
В лукошке действительно были орехи, только не лесные, а домашние, испеченные из теста. От них еще тянуло теплом и вкусно пахло сдобными пирогами. Правда, были они не совсем круглые, а с уголками, похожие на конфеты-подушечки, какие иногда продавали в нашем деревенском магазине. Но разве это так уж важно? Главное, орехи были, причем много, целое лукошко!
Вечером на школьной елке я щедро угощал орехами мальчишек и все говорили, что они даже еще вкуснее, чем настоящие.
Рано утром смотришь в оба
На лесные чудеса.
На пригорке крутолобом
Стала алою роса.
Солнышко, как желтый ежик,
Выползает из-за пня.
Клен согнулся, стал похожим
На зеленого коня!
Я верхом на нем катался:
До чего прыгучий конь!
А щеки моей касался
Лист, как мамина ладонь.
О хромом черте я слышал часто. Работал он лесником, и многие ключевцы, бывая в лесу, встречались с ним. У одних он отбирал топоры и пилы, когда те пытались срубить на дрова дубок или березку, других стыдил, а некоторых даже штрафовал, что считалось особенно большой неприятностью.
— Принесло же на нашу голову этого хромого черта! — говорили они.
Зато тем, кто собирал для лесника желуди, семена жимолости, клена, вяза и других деревьев и кустарников, oн давал дрова бесплатно — по целому возу.
Говорили, будто живет хромой черт совсем один, в лесной сторожке…
Как-то мальчишки постарше собрались в лес, и я увязался за ними. В лесу я был всего раза два, да и то с мамой, поэтому радовался, что иду, как большой, и никто меня не держит за руку, чтобы не потерялся. В то же время было и страшновато: вдруг встретится хромой черт? А ребята всю дорогу только о нем п говорили.
По стоило нам войти в молодой прозрачный березняк, где на все лады звенели шмели и птицы, а вверху плавали круглые светлые облака, как все страхи сразу же забылись. Ребята тут же принялись кататься на березах. Это у нас называлось «спуститься на парашюте». После нескольких попыток научился кататься и я. Проделывалось это так. Забираешься на тонкую березку как можно выше, почти до самой макушки, затем крепко хватаешься обеими руками за ее упругую вершину и, раскачавшись, падаешь вниз. Березка под тяжестью твоего тела сгибается, и ты стремительно несешься к земле. Коснувшись пятками травы, нужно быстро разжать руки, иначе березка, распрямившись, могла тебя снова подбросить в воздух.
Так со мной и случилось. Когда я с замирающим от восторга сердцем летел по воздуху, кто-то из ребят отчаянно крикнул:
— Хромой черт!
Товарищи мои тут же рассыпались по лесу, а я от неожиданности и страха вцепился в макушку березки мертвой хваткой. В то же мгновение меня снова подбросило в воздух и я, раскачиваясь, повис словно над пропастью. Когда взглянул вниз, то к ужасу своему увидел прямо под собой синюю форменную фуражку и протянутые ко мне руки. Я зажмурился и… разревелся.
— Да не бойся ты, дурачок, — услышал я снизу спокойный голос. — Прыгай, я поймаю тебя. А то убьешься еще.
Не помню, сам ли я прыгнул, или руки, не выдержав напряжения, отцепились, только оказался я в крепких объятиях лесника. Он поставил меня на ноги, вытер тыльной стороной ладони слезы с моих щек. Теплая загорелая рука его пахла смолой п махоркой.
— Эх ты, парашютист-неудачник! — весело сказал лесник и улыбнулся.
Я несмело взглянул ему в лицо. Это был высокий рыжий парень в выгоревшей на солнце гимнастерке и солдатских сапогах. Один сапог, когда лесник поворачивался, сильно скрипел: вместо ноги у него был протез. К удивлению моему, за уши лесник меня не оттрепал и даже не грозился оштрафовать. А когда я немного успокоился, спросил:
— Что же тебя товарищи бросили, а?
— Н-не знаю…
— Да, брат. Жизнь — она штука заковыристая. Ты из Ключевки? Ну, пойдем, я тебя провожу немного, а то еще заблудишься.
Я искоса поглядывал на лесника. На гимнастерке у него поблескивал от солнечных бликов орден Красной Звезды, такой же, как у моего отца. Это и удивило меня, и почему-то обрадовало. А лесник то отыскивал молодые, сочные стебли щавеля, с удовольствием ел их сам и угощал меня, то показывал причудливый старый пень, похожий на голову диковинного зверя, а то вдруг, быстро нагибаясь, вытаскивал из травы упругий свинушок или еще какой гриб.
— Складывай их в рубаху, — приказал он мне. — Придешь домой с лесными гостинцами. Все, глядишь, мать не отлупит. Небось, без спросу в лес ушел, а?
Но самое удивительное, чего уж я никак не ожидал от лесника, была сказка, которую он рассказал мне возле старого корявого дуба, росшего на опушке. Не знаю, сам ли он ее выдумал или слышал от кого, но мне эта немного странная сказка запомнилась надолго.
…На высоком лысом бугре жил разбойник-ветер. Изредка он, по-змеиному свернувшись в кольцо, вполглаза дремал. Но чаще улетал в соседнюю деревню, к людям, и там безобразничал. То напустит в избы холоду, то сломит макушку старой березе, то еще что-нибудь натворит. Такая у него была вредная натура.
Возвращался ветер довольный, а за ним всегда тянулся хвост из опавших листьев, сора и пыли.
Однажды на лысом бугре весной проклюнулись два зеленых росточка. Видно, ветер затащил сюда на своем хвосте семена каких-то растений. Росточки тянулись к солнцу, крепли и вскоре превратились в два молодых деревца — дубок и тополек. С высокого бугра они видели, как ветер в деревне обижает людей, и жалели их.
— Как жаль, что мы выросли не на деревенской околице, — шептались они. — Мы бы своей грудью заслонили деревню от ветра.
Со временем они стали крепкими и сильными деревьями. Но каждый со своим характером. Когда ветер начинал бушевать слишком сильно, тополь скрипел всем своим упругим телом, шумел и возмущался. Но он не гнул спину, стоял с гордо поднятой головой перед ненавистным врагом. И однажды в сильную бурю сломался. Люди изрубили его на дрова и стали топить ими печи. Так тополь и после смерти воевал с холодным ветром: сгорая, он согревал людей и давал им силы для жизни в ту суровую зиму.
Люди сложили о гордом тополе мужественную и веселую песню. Первыми разучили ее мальчишки и каждый день распевали ее.
Молодой дубок остался в одиночестве. В глубокой задумчивости стоял он на открытом со всех сторон бугре, и каждый порыв ветра гнул его до самой земли. И люди удивлялись его живучести. Он все глубже пускал корни в землю, и разбойник-ветер уже ничего с ним не мог поделать. А осенью на его ветвях выросли бронзовые, словно пули, желуди. Ветер от этого совсем взбеленился.
— Ишь како-о-ой! — выл и шумел он. — Все прикидывался покорным, гнулся до земли, а сам уже желудями обвешался! Уничтожу все твое потомство!
И ветер яростно стал срывать с веток желуди и разбрасывать их как можно дальше.
Снова пришла весна. Из желудей проклюнулись росточки и потянулись к солнцу молодые дубки. Так постепенно на бугре, в самом логове ветра-разбойника, выросла большая дубовая роща. Она надежно заслонила собой деревню, и ветру пришлось убраться в другие края. А старый дуб, хотя и был еще силен, стал очень некрасивым. От постоянных поклонов ветру у него образовался большой горб, ветки скрючились, стали узловатыми: что делать, в жизни ничто не проходит бесследно.
