Вскоре он пошёл к матери. Туда же пошла и бабушка. На душе у меня было тяжело, тоскливо… Я спустился во двор. Но как будто все нарочно сговорились то и дело напоминать мне о Снежке. Едва я оказался во дворе, как ко мне подбежала сестрёнка.
— Лёша! — сказала она. — Пойдём поищем Снежка!
— Говорю, найдётся твой Снежок! — крикнул я, оттолкнул сестрёнку и пошёл к Сёмкиной хозяйке узнать, приедут ли сегодня Сёмка и столяр.
Сёмкина хозяйка сказала, что сегодня утром приезжал из усадьбы подмастерье за лаком и предупредил, чтобы раньше субботы их не ждали: заказ оказался большой и выгодный. Всё безнадёжно запутывалось. Я впал в самое чёрное отчаяние.
Как мне хотелось, чтобы именно в этот вечер, пока мать ещё не отправили в больницу, Снежок оказался дома! Бесцельно я бродил по улице, мне не хотелось возвращаться домой. Я мучительно боялся, что мать опять спросит, не нашёл ли я Снежка.
Было уже совсем темно, когда я вернулся. Бабушка недовольно взглянула на меня:
— Ты в самом деле какой-то бесчувственный. Мать с утра отправляют в больницу, а тебя носит неизвестно где! — с укором сказала она.
Я угрюмо молчал, не смея взглянуть в глаза бабушке. Её упрёк был несправедлив, но что я мог возразить! Я должен был молча сносить тяжкое обвинение в равнодушии к матери.
Уже взрослым я понял, что вот так, запутавшись, изолгавшись, человек начинает терять и чувство собственного достоинства. А это чувство — одно из самых главных в настоящей человеческой личности. Тот, кто потерял уважение к себе, тот легко может оказаться неверным другом и трусом.
Мать отвезли в больницу, когда я был в школе. Толстый доктор прислал за ней казённую пролётку, в которой ездил к дальним больным. Ни вечером, ни утром я так и не видел матери. Отец боялся, что она разволнуется, прощаясь со мной и сестрёнкой.
Какой печальной мне показалась комната, где раньше лежала мать!.. Кровать была застлана, все лекарства убраны с табуретки у изголовья. Только лёгкий запах мази с хлороформом напоминал, что она лежала здесь всего несколько часов тому назад. На одеяле виднелись белые ворсинки из шерсти Снежка. Он ведь так любил лежать в ногах у матери! Вид этих ворсинок был для меня невыносим. Уткнувшись лицом в одеяло матери, всё пропахшее лекарствами, я беззвучно плакал. Мне казалось, что мать никогда не вернётся обратно.
Если бы в это время не появился Сёмка, я не знаю, до чего бы я дошёл! Столяр отпустил Сёмку домой, в усадьбе он был больше не нужен.
Мы забрались с ним на пустырь, и там, сидя между ящиками и бочками, я рассказал Сёмке о всех событиях последних дней.
Милый Сёмка! Я знаю, что ты пал смертью храбрых под Пулковым. Ты умер как герой, ведя своих красногвардейцев в атаку против банд Юденича… Ты никогда уже не прочитаешь этих строк… Но всё равно я должен высказать тебе свою благодарность за тот вечер в нашем детстве. Ты понял меня тогда и поступил, как настоящий друг. Я помню, как ты вдруг сорвался с места и сказал, чтобы я шёл домой, и поклялся всеми четырьмя сторонами света и «розой ветров», что не позже полуночи ты разузнаешь о Снежке и, если он ещё жив, накормишь его. Тебя не испугал мой рассказ о глухонемой, хотя ты был уверен в те минуты, что она сумасшедшая, способная зарезать каждого.
— Ты не спи! — сказал Сёмка. — Залаю под окном собакой. Услышишь — выходи во двор и прямо в столярную.
Я вернулся домой немного успокоенный.
Наконец все легли спать. Даже бабушка не стала в этот вечер плести свои кружева, — так она измучилась с матерью.
Меня тоже клонило ко сну, но я перемогал себя и тревожно прислушивался к малейшему шуму под окном. Несколько раз я вскакивал, услышав, как заливается чья-то собака. Но лай явно доносился с соседних улиц. Я тревожился за Сёмку. Как он проберётся во двор ломбарда? А вдруг он попадётся и глухонемая его убьёт?
В ночной тишине слышны были взвизги механических пил на лесопилке Порфирьева (завод начал после праздников работать в две смены). Внизу кашляла Сёмкина хозяйка, в соседней комнате бормотала во сне Лена. Несколько раз она отчётливо сказала: «Мама! Мамочка!» Должно быть, ей снилась мать. Похрапывали отец и бабушка… Когда за рекой прошёл товарный поезд (у него особый стук), я понял, что уже двенадцать часов: товарный проходил в полночь.
После прохода товарного сон уже совершенно одолевал меня. Вдруг под окном три раза тявкнула собака. Надев материны туфли на войлочной подошве, я накинул на себя куртку и на цыпочках вышел на лестницу.
Пока я добирался до столярной, сердце у меня билось, наверное, так же часто, как оно билось у Снежка в ту минуту, когда я отдавал его Храниду.
В столярной было темно, и я не видел Сёмкиного лица.
— Жив, жив ваш Снежок! — прошептал Сёмка.
— Не врёшь?
— Клянусь «розой», не вру! В кухне на плите сидел, а глухонемая гладила его. Потом она его в чулан у крыльца заперла. И ничуть не отощал ваш Снежок. Клянусь «розой»! — уверял меня Сёмка.
От волнения Сёмка был даже не в состоянии произносить полностью заветные слова клятвы.
Потом Сёмка рассказал, как он лез через забор (под воротами ему не удалось протиснуться: он был куда плотнее меня), как он увидел освещенное окно кухни, как он подставил ящик, чтобы заглянуть в окно, но провалился в ящик и оказался весть в пуху, будто на него вытряхнули перину: в ящике были перья.
— А у чулана лапки гусиные валяются. Ох, и испугался я, когда ногой наступил! Думал, это чёрт меня царапнул! — рассказывал Сёмка.
Всё стало мне ясно: глухонемая тогда резала гуся.
— А ты-то вообразил — убивица! — поддел меня Сёмка.
— Тебе хорошо рассуждать! — обиделся я, — На тебя никто ножом не замахивался!
— Ну ладно, чего там! Кто старое помянет, тому глаз вон, — великодушно заявил он. — Давай лучше думать, как поскорей Снежка выручить.
В конце концов мы решили, что в субботу я пойду к Храниду, упрошу его сохранить кота в живых. Выкупить же Снежка мы собирались в понедельник: ведь в воскресенье Костя должен был вернуть деньги.
И вот наступила, наконец, суббота. В этот день в школе нам объявили, что через две недели начнутся экзамены. На большой перемене меня вызвал к себе инспектор и сказал, что есть одна бесплатная вакансия в гимназию, — пусть отец подаст прошение.
— Я не сомневаюсь, что ты кончишь наше училище первым учеником, — отпуская меня, прибавил инспектор.
Я очень боялся инспектора: он любил покричать на нас, но после того разговора он мне показался совсем не страшным. Говорил он со мной дружелюбно, и я почувствовал, что ему самому хочется, чтобы я поступил в гимназию.
После уроков я отправился в ломбард, захватив с собой еду для Снежка.
День был на редкость тёплый, пахли набухшие почки тополей, в палисадниках на солнцепёке зазеленела трава. И от весеннего воздуха, и от надежды, что скоро-скоро всё кончится, я был в радостном, приподнятом настроении. Я думал о гимназии, представлял себе, как я в шинели с серебряными пуговицами, в фуражке с гербом буду идти по улицам города, а прохожие с почтением будут смотреть на меня, как я первый раз войду в класс…
Через открытое окно отчётливо виднелся Хранид, стоявший за конторкой. Его лицо в этот весенний солнечный день, по сравнению с той нежностью оживающей природы, которая окружала меня, казалось ещё более суровым и безжизненным, чем обычно.
Наконец я опять очутился перед Хранидом. Он, как и в тот раз, приподнял очки на лоб и отрывисто спросил:
— Ты пришёл выкупить заклад?
От этого голоса, от его взгляда, пронзительного и строгого, тревога и страх охватили меня. Здесь, в комнате с окнами, забранными решётками, стоял запах старых вещей и не чувствовалось ни тепла весны, ни той радости, которая была разлита повсюду.
— Нет, — сказал я неуверенно.
— Так зачем же ты пришёл, Семёнов?
— Не убивайте Снежка! Прошу вас, не убивайте… Я его обязательно выкуплю! — выкрикнул я каким-то чужим голосом и положил на конторку кулёк с едой. — Вот… Это ему…
— Дай, Семёнов, твою квитанцию! — резко, но тихо сказал Хранид.
Когда я отдал ему квитанцию, старик опустил очки со лба на глаза и внимательно прочитал её, чуть шевеля сухими, бледными губами.
— Здесь всё в порядке! — сказал он. — Квитанция составлена по всей форме, и в ней нигде не написано, что я намерен убить кота, которого ты заложил. — Хранид протянул мне квитанцию обратно.
Невольно я отступил назад.
— Возьми! — повелительно сказал Хранид.
— Но вы же вернёте мне только его шкурку? Тут написано… белая шкурка… — Слёзы побежали по моим щекам.
Мне опять вдруг показалось, что неподвижное лицо Хранида оживилось чем-то похожим на улыбку. Но это продолжалось всего один миг, опять я не был уверен, как и в прошлый раз, что это было на самом деле.
