Отец присел на край ванны и стал разговаривать с незнакомым человеком.
- ЦК партии прислал меня к вам, чтобы восстановить разгромленный комитет. За мной слежка от самого Луганска. Если арестуют, придется тебе, товарищ Богдан, взять на себя партийное руководство. Я сейчас дам явки...
- Мойся, мойся, сынок, - сказал отец и загородил спиной незнакомца.
Я ничего не понял из их разговора и начал плескаться. Вода была теплая. Мыло я забросил и начал нырять, заткнув пальцами уши и нос.
Отец и незнакомец стали прощаться. Чернобородый поглядел на меня и усмехнулся:
- А нырять ты не умеешь.
- А ты? - спросил я.
- Еще как!..
Отец погладил меня по мокрой голове и сказал:
- Сорванец растет.
- Ладно, в другой раз встретимся, научу тебя нырять, - сказал чернобородый, - далеко будешь нырять...
- Как далеко?
- Здесь нырнешь, а в Петрограде вынырнешь! - И они оба рассмеялись.
Отец проводил незнакомца до двери и вернулся:
- Вылезай.
- Подожди, я еще не накупался.
- Вылезай, а то мне на работу пора.
Отец вытащил меня из ванны. Я дрожал от холода. Он кое-как вытер меня рубахой, натянул на мокрое тело штаны.
Прежней дорогой мы выбрались наверх. Там уже никого не было: ни китайца, ни чернобородого.
Мы вернулись в цех. Отец поспешно доел обед, а я захватил пустой судок и заторопился к Ваське. На прощание я взял теплую гайку и опустил ее за пазуху.
Ваську я нашел на коксовых печах. Там нечем было дышать. Все вокруг заволокло ядовито-желтым дымом. Даже я, сидя в отдалении, поминутно вытирал слезящиеся глаза.
Коксовые печи-батареи вытянулись в длинный ряд. Сверху по рельсам ходила вагонетка и ссыпала в круглые люки размолотый каменный уголь. Когда печь наполнялась доверху, ее накрывали чугунной крышкой, плотно обмазывали глиной, и уголь спекался внутри. Когда кокс был готов, раздавался звонок, сбоку открывалась узкая, точно крышка гроба, заслонка, и на площадку из огненной печи сама собой, как живая, медленно выползала стена раскаленного кокса. Ее называли «коксовым пирогом». Васька должен был остужать этот «пирог» водой из пожарной кишки.
Становилось жутко, когда он, надвинув на самые глаза вывернутую наизнанку ватную шапку, подходил к жаркому коксу и поливал его брызжущей струей.
В рваном отцовском пиджаке с длинными рукавами Васька казался совсем маленьким. Он копошился перед пылающей стеной, и горячий пар окутывал его так, что он, наверно, и сам не видел, куда лить воду.
Постепенно коксовая стена осыпалась, от нее отваливались огненные куски и падали к ногам Васьки. Казалось, вот-вот вся эта стена рухнет на него и сожжет заживо.
Мастер коксовых печей, бельгиец, маленький, лысый человечек с большим животом, знавший по-русски только три слова: «лей», «с богом» и «своличь», все время покрикивал на Ваську:
- С богом, лей!
Васька еще ближе подступал к пышущей жаром стене и изо всех сил тянул за собой длинную кишку. Ему не под силу было держать на весу тяжелый медный наконечник пожарной кишки, и Васька упал на одно колено. Мастер заорал, затряс брюхом:
- Лей, своличь!
Двое рабочих, проходивших мимо, остановились, глядя на то, как мучается Васька.
- Душегубы, какого мальца поставили на проклятую работу, - сказал один.
- Дешевле платить, вот и поставили, - ответил другой. - Взрослому надо сорок копеек в день, а мальчику можно гривенник.
- Чей это пацан, не знаешь?
- Анисима Руднева сын. Отец с войны без ног пришел, и сынишка теперь пропадает...
- Чтоб их, этих богачей, в бараний рог согнуло. Когда они напьются нашей крови?..
Я видел, как Васька еле держался на ногах. Я знал, какой он упрямый скорее умрет, чем покажет, что ему тяжело, - и мне стало жаль его.
Закончив поливать, он, шатаясь, с красным от жары лицом поплелся к ведру с водой. С жадностью Васька выпил подряд три кружки теплой, смешанной с каплями пота воды, потом снял шапку и вытер ею лицо. Васька сел на приступке в уголке, где на кирпичной стене в тусклом свете лампадки виднелась черная от копоти икона. Трудно было разобрать, кто на иконе - не то божья матерь, не то Николай-чудотворец: одни белки глаз светились в полутьме.
- Тяжело, Вась? - спросил я, вытирая пот на его лице.
- Что поделаешь, - хрипло отозвался он, - надо же мамку с батей кормить...
Все-таки Васька не выдержал и убежал с завода.
Случилось это в понедельник. Я принес ему на коксовые печи обед бутылку чаю и кусок хлеба. Не успел он поесть, как зазвенел звонок - стали выдавать кокс. Васька подхватил ненавистную брезентовую кишку и стал поливать.
Зашипело, затрещало вокруг. Удушающий огненный пар совершенно скрыл Ваську, и я не заметил, как и когда он упал. Я видел только, как толстобрюхий мастер взмахнул руками и заорал:
- С богом, своличь!
Он спрыгнул на площадку, где находился Васька, и продолжал вопить:
- Лей!
Когда горячий пар рассеялся, я увидел Ваську лежащим на железных плитах. Вода, пофыркивая, выливалась из кишки. Бельгиец схватил Ваську за шиворот и поставил на ноги:
- Своличь, лей!
Васька стоял пошатываясь. Из носа у него текла струйка крови. Он смотрел на мастера какими-то пустыми глазами, будто не видел его. Но когда тот схватил его и встряхнул, Васька вырвался, подхватил кишку и направил струю прямо в усатое лицо мастера.
Бельгиец вскинул руки, хотел позвать на помощь, но захлебнулся и грохнулся мягким задом на железные плиты.
Закрываясь от бьющей струи руками, он что-то кричал, но Васька поливал и поливал его, сбил с него кожаный картуз, намочил жилетку с золотой цепочкой на брюхе. На крик мастера отовсюду стали сбегаться рабочие. Васька отбросил шланг и помчался вдоль коксовых батарей, вскарабкался на гору железного лома и скрылся.
Мы встретились с ним у проходных ворот. Васька сорвал пыльный лист лопуха и вытер им кровь на губах. С ненавистью глядя туда, где курился над печами желтый дым, он сказал:
- Так ему и надо, толстопузому. Идем, Леня, нехай они пропадут со своим коксом...
В неглубокой балке мы присели отдохнуть. Я показал Ваське новые фантики от конфет, потом достал из-под рубашки веревку и предложил поиграть в коня и кучера, но Васька безразлично смотрел на все это.
- Не надо, - сказал он, - ни к чему...
Мы поднялись и пошли домой.
Васька боялся, что ему влетит от отца. Но все обошлось. Жаль только, что жалованье Ваське не выдали. Он заработал семьдесят копеек, но Юз оштрафовал его на рубль. Ладно уж, спасибо, что в тюрьму не посадили...
Теперь мы опять играли вместе, строили в огороде шалаш из бурьяна и палок, потом копали шахту. Только Васька сильно переменился. Испортили его на заводе. Он сделался задумчивым: лежит и лежит с открытыми глазами. Окликнешь, а он молчит.
Однажды, когда мы возились у калитки, подъехал на тележке Анисим Иванович и виновато сказал:
- Определили тебя, сынок, в шахту! Не хотелось губить твои малые годы, да такая уж наша судьба - тяни лямку, пока не выроют ямку.
Тетя Матрена заплакала:
- Посылаем дите в прорву!..
- Замолчи! - прикрикнул на нее Анисим Иванович. - И так тяжко на душе.
На другой день тетя Матрена повела Ваську на Пастуховский рудник.
Я продолжал ходить к отцу на завод, но теперь ничто не занимало меня там. Все чаще взбирался я на крышу нашего домика и с грустью смотрел в далекую степь. Вон куда угнали моего Васю, на самый конец света...
Долго я тосковал и наконец не выдержал: сунул за пазуху ломоть хлеба, захватил на всякий случай две сырые картошки и подался на рудник. Для смелости я кликнул Полкана, но он проводил меня только до речки. «Полкан, Полкан!» - кричал я, но он сел на берегу, уставился на меня грустными глазами и сидел, виновато помахивая хвостом.
Идти было версты три. В степи уже высохла трава - даже полынь почернела, лишь торчали кое-где высокие будяки с грязными, как тряпки, листьями, да катились под порывами ветра сухие шары перекати-поля.
Страшно было идти одному. Раскинулась кругом печальная степь с одинокими, как могилы, терриконами шахт. Куда ни глянь - пусто, безлюдно, тихо. Наверно, один бог наблюдал с неба, как я чмокал опорками по раскисшей грязи.
За Богодуховской балкой начался Пастуховский рудник. Поселок был черный от угольной пыли.
Здесь, как и у нас, заборы были низкие, сложенные из дикого камня песчаника, даже крыши землянок были покрыты тонкими каменными плитами. Улочки все узкие, шага три от забора до забора. Старые землянки, повалившиеся в разные стороны, были похожи на толпу подгулявших шахтеров, бредущих в обнимку неизвестно куда и зачем.
Едва я вошел в первую улочку, как рыжая цепная собака вскочила на крышу землянки и облаяла меня, потом спрыгнула на землю и продолжала хрипло брехать, гремя цепью.
