— Але.
— Привет.
— Привет, Килька.
— Чего делаешь?
— Да ничего. Смотрела мультики на видике.
У Воробья дома был не только записывающий мафон, но и видик, на котором можно было смотреть кассеты с разными мультиками и фильмами. И еще видеокамера, на которую папа Воробья снимал дни рождения и всякую другую семейную скукоту.
— Везука.
— А у тебя чего?
— Ничего. Предки должны приехать. Бабка заставила комнату убирать.
Дома я называла бабушку «баба» или «ба», но почему-то при друзьях этого стеснялась.
— Облом.
— И не говори.
Чем ближе был приезд родителей, тем больше я нервничала. Бабушка мне даже налила валерьянки, которая гадко воняла и навевала сон. Наконец раздался звонок, и вошли мама с папой. Вид у них был какой-то другой — отдохнувший, радостный и как будто удивленный.
— Котик мой, — мама схватила Малютку, взяла на руки и начала целовать (еще бы).
— Привет, малыш, — хотя бы папа обратил на меня внимание.
От родителей пахло чем-то незнакомым и новым. Как от гуманитарной помощи, которую однажды прислали дедушкины знакомые из Швеции. Или как от одежды, которую Первый дедушка привез из Израиля. Или как в магазине рядом с нашим домом, где почему-то всё продавали за доллары. Я туда однажды зашла после школы.
— Ну как ты? — Мама наконец отлипла от Малютки.
— Нормально.
Мама засмеялась:
— И все?
— Кажется, влюбилась, — не сдержалась я.
— Пора пришла, она влюбилась, — снова засмеялась мама, а я обиделась.
— Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны, — добавил папа.
Но родители привезли подарки, и такие классные, что настроение сразу подскочило вверх — как температура в градуснике, когда начинается грипп.
Вот что мне привезли родители:
Лосины! Как я мечтала, фиолетовые и блестящие. Воробей умрет от зависти.
Вельветовые штаны-бананы (тоже фиолетовые). Черную водолазку (вообще писк моды).
Ручку розового цвета, внутри которой ездит лодка с человечками.
Новые кроссовки (скорей бы весна).
Значок в виде огромной салатовой пуговицы (отпад).
Брелок-скейтборд (ярко-розовый, и колеса по-настоящему крутятся).
Настоящий лифчик (то есть как настоящий: скорее в форме топика, но и не просто майка на бретельках)!
Трусы с собачками-далматинцами (целых четыре штуки).
Кружку, на которой, если налить горячей воды, проступает картинка с черепашками-ниндзя.
Кассету «Битлз»!
А вот Малютке привезли совсем мало: Барби, семью игрушечных медвежат и несколько шмоток. Есть все-таки какая-то справедливость.
Хотя каникулы только начались, хотелось, чтобы они уже поскорее кончились. Во-первых, потому что я мечтала пойти в школу в новой одежде. Во-вторых, потому что хотела увидеть Кита. Но вот что странно: в день огонька сердце у меня прямо разрывалось от любви и страданий, а уже через несколько дней я не могла вспомнить, какое у Него лицо. Как лицо бабушки, которая умерла.
Однажды на каникулах он мне позвонил. Это случилось в понедельник.
— Тебя к телефону, — позвал папа. — Только побыстрее, я жду звонка (кто бы сомневался).
— Але.
— Привет, — это был он, и мое сердце тут же ухнуло куда-то под коленки.
— Привет.
— Послушала?
— Чего? — Я начисто забыла про кассету.
— Чего-чего, — разозлился Кит. — Титомира.
— А, да.
— Ну и как тебе? Круто, скажи?
— Ну да, — промямлила я. — Но я не все слова разобрала.
— Слова там недетские, — Кит захихикал. — Чего, не знаешь, что такое секс?
— Знаю, — хорошо, что по телефону не видно, когда краснеешь.
— И что?
— Отстань.
— Ладно. Что на каникулах делаешь?
— Да ничего.
— Тупо.
— И не говори.
* * *
На каникулах мы с мамой решили поехать на кладбище к бабушке, которая умерла. Оно было большое и за высоким забором. У входа церковь, потом одна главная дорога, а поперек нее — много маленьких. Повсюду лежал снег, и мы с мамой в некоторых местах расчищали себе дорогу пластмассовой игрушечной лопатой Малютки, которую взяли с собой. Могилы были странные. Некоторые с надписями типа «Любимому сыночку», или «Мужу, отцу, сыну», или «Дорогому коллеге».
Могила бабушки, ее брата и родителей оказалась прямо в стене. А у стены полочка, на которой лежали искусственные, незабудки и почему-то две ириски «Золотой ключик».
— Зачем бабушке положили конфеты?
— Наверное, это её подруга. Для некоторых людей это знак памяти.
— Странновато. Лучше бы сама съела — бабушке-то уже не до конфет.
— Это точно, — сказала мама. Она убрала конфеты, а на их место положила белую веточку хризантем, которую мы купили у входа.
По дороге домой я думала о том, почему все, что связано со смертью, так странно устроено и не имеет никакого отношения к тому, кто умер.
Почему на кладбище прабабушка сфотографирована совсем молодой и кажется своей внучкой?
Почему бабушка на фотографии вообще на себя не похожа?
Почему кому-то важно писать, кем работал тот, кто умер, и какие у него были награды и ордена?
Почему некоторые делают памятники в виде ангелов?
Почему кто-то лежит в земле, а кто-то сидит в стене?
И вообще, каким образом несколько человек можно засунуть на полку размером с книжную?
— Мам?
— М?
— Почему кого-то хоронят в землю, а кого-то запихивают в стену?
— Не запихивают, а погребают.
— А по-моему, как раз запихивают.
— Многие люди кремируют своих умерших.
— Кремируют?
— Сжигают.
Я замолчала: Как можно сжечь своего родственника? Как можно захотеть, чтобы тебя похоронили так ужасно?
— Я бы лучше умерла, чем разрешила себя сжечь.
— Во-первых, ты и так уже умрешь и тебе будет все равно. Во-вторых, ты сообщишь это своим детям.
— Я еще не решила, готова ли я на… ну, ты понимаешь… ради того чтобы родить детей.
— Да, прости, я забыла.
На этом мама уткнулась в толстый зеленоватый журнал с крошечными буквами, а я стала дальше думать о смерти. Лучше вообще не рождаться. Тогда не придется придумывать, что с тобой сделают после смерти твои же родственники. Как можно сжечь собственную бабушку, или дедушку, или маму, или даже сестру? С другой стороны, ложиться в гроб тоже не очень-то приятно — чтобы твои голые кости до скончания веков гнили на дне какого-то ящика. Гадость просто. Когда мы пришли домой, я позвонила Воробью.
— Ты уже придумала себе похороны?
— Килька, ты психбольная?
— Нет, но я думаю, что, может, лучше бы мы вообще не родились.
— Почему?
— Бабушку, которая умерла, сожгли и замуровали в стенке, рядом с ее родителями и братом. Ни у кого даже своей могилы нет — всех запихнули на одну полку.
— Жуть.
Мы помолчали.
— Мой папа говорит, что все когда-нибудь умрут, — сказала Воробей.
— Он так говорит, потому что сам очень старый и правда может в любой момент умереть.
— Иди ты на фиг, — Воробей обиделась и повесила трубку.
Я пошла к Первому дедушке.
— Дед, а ты думал о том, что будет, когда ты умрешь?
— Когда я умру, ничего не будет. По крайней мере, для меня.
— Я не про это. Ты тоже хочешь, чтобы тебя сожгли?
— Ты хочешь сказать, кремировали?
— Да, — хотя вообще-то я совсем не хотела этого говорить.
— Пожалуй, — согласился дедушка.
— И тебя тоже засунут к бабушке и ее семье?
— Туда поставят урну с моим прахом.
— Урна — это вообще-то мусорное ведро.
— В данном случае это просто ваза с пеплом.
Мне захотелось плакать, хотя плакать скорее нужно было дедушке, и он это заметил.
— Не волнуйся, — дедушка почему-то улыбнулся. — Мне уже будет все равно.
— Но мне не все равно! — В груди у меня клокотали рыдания. В таких случаях единственное, что помогает, это броситься ничком на кровать и лежать, уткнувшись в подушку. Так я и сделала. Но долго лежать у меня не получилось, потому что пришел папа.
— Пойдем ужинать?
— Не пойду.
— Пойдем.
— Какой смысл, если все равно придется умереть.
— Но если ты не будешь есть, то умрешь гораздо раньше, а так у тебя есть еще возможность получить кое-что от жизни.
— Например?
— Например, макароны с сыром.
С этим было сложно поспорить, и мы пошли ужинать.
Каникулы кончились, и началась вторая четверть. Как раз тогда на улицах появились капоры. Капор — это такая шапка-капюшон из пушистой ангоры. Их стали носить все женщины в городе. Мы с Воробьем даже придумали игру «У кого больше капоров». Нужно было сосчитать всех теток в капорах в вагоне метро. Кто больше заметил — тот выиграл. Капоры были всех цветов: зеленые, малиновые, голубые, черные. Мы с Воробьем решили: в капорах ходят только потомники. И поклялись сами никогда капор не надевать.
