— У нас сегодня дискач.
Дедушка покачал головой и хлопнул входной дверью. Можно подумать, он в своей шапке выглядел здорово.
На кухне сидели Первый дедушка и бабушка. Первый дедушка рассеянно ел кашу. Пока он нес ложку ко рту, половина успевала соскользнуть обратно в тарелку. Малютка еще спала.
Бабушка положила мне каши и сделала горячий «Кола-Као».
— Сегодня веселье, да?
— Типа того.
— Хочешь взять мою помаду?
— Ты серьезно?
— Только аккуратно. До конца не выкручивай, а то сломается, — бабушка протянула мне красный футлярчик с нежно-розовой помадой.
— Ба, ты супер.
Когда я вышла на улицу, оказалось, что снег растаял и превратился в густую серо-коричневую кашу. На остановке я загадала: если подойдет «Б», Кит пригласит меня потанцевать. Пока я ждала троллейбус, оказалось, что в плеере сломалась перемотка. Блин. Пришлось открывать рюкзак, доставать ручку, вытаскивать кассету и, надев на ручку, бешено вертеть вокруг своей оси: я хотела послушать All you need is love. Тут из-за поворота выполз бурый от грязи «Б».
По истуканам в парке тоже стекала грязная жижа. Как будто они принимают грязевые ванны, как Первые бабушка с дедушкой на фотографии с отдыха в Крыму.
Первым уроком была литература. В Старой школе мы читали только рассказы про природу, а в Новой стали проходить поэтов восемнадцатого века.
— Как странно, — сказала мама, когда узнала об этом. — А почему именно восемнадцатого?
— Наверное, потому что учительнице они очень нравятся, — предположила я.
Мама хмыкнула, и я так и не поняла, недовольна она или просто еще не решила, как к этому относиться.
В общем, мы проходили четырех поэтов: Ломоносова, Сумарокова, Державина и Тредиаковского. Первый был скорее счастливым и удачливым, последний — наоборот. Больше всего мне нравился Державин, его стихи хотя бы понятные. Но сейчас, мне было не до него: все мысли крутились вокруг дискотеки, почему-то ныл живот и хотелось в туалет. Я вырвала из тетрадки бумажку и написала записку Воробью: «Ты пригласишь Головастика?» — «Сама не знаю. А ты Кита?»
Пока я писала ответ, в классе повисла тишина. Оказалось, учительница задала мне вопрос, а какой, я даже не слышала. Весь класс захихикал, а я покрылась красными пятнами. Не день, а пытка.
Наконец уроки закончились, пришел Питон и велел мальчикам поставить парты вдоль стен. В Новой школе, конечно, никто не устраивал конкурс талантов или всякое идиотское пение совковых песен. Но все равно без скукоты не обошлось. Питон попросил Овцу принести скрипку, потому что тот учился в музыкальной школе. Овца вытащил скрипку из футляра и вышел к доске. Хотя обычно он все время хихикал, в этот раз лицо у него стало жутко серьезное. Он прижался к скрипке щекой, как ребенок к маме, и долго старательно выпиливал какую-то занудень. Учителя потом хлопали и хвалили Овцу, а он краснел, как маленький, и стеснялся. После этого выступали Рыба вместе с Головастиком. Рыба играл на гитаре, а Головастик тоненьким голоском пел романс про печальное утро и хмурые ивы. Арина Родионовна вытирала глаза большим клетчатым платком, громко сморкалась и открывала рот, как бы подпевая Головастику, а он пытался делать вид, как будто ничего не замечает, и ужасно краснел. Мы с Сыроежкой чуть не умерли со смеху, и учительница математики даже пригрозила, что отправит нас домой. Пришлось сдерживаться и терпеть бульканье смеха внутри. Когда это наконец закончилось — слава богу, никто больше выступать не захотел, — Питон притащил из своего кабинета старый проигрыватель и несколько пластинок. На одной из них была фотография молодого человека с залаченным хохолком и немного мутным взглядом. Первая песня оказалось такой заводной, что ноги дергались сами собой. Парень крякал, икал и выделывал голосом какие-то удивительные штуки. Но танцевать все стеснялись. Клерасил с Пуканом жались к стене. Кит с Овцой ржали, непонятно над чем. Фигура жевал бутерброд и делал вид, что смотрит в окно. И вдруг Головастик подошел к Воробью.
Я не слышала, что он сказал, но видела, как Воробей кивнула. Головастик взял ее за руку и вывел на середину класса. Он положил руки ей на бока, как робот, а она — ладони ему на плечи. Казалось, что Воробей и Головастик деревянные: застыв, они качались посередине класса, и было слышно, как под ними скрипит пол. Мы все, конечно, покатывались со смеху, хотя и завидовали немного. Но танцевали они недолго: примерно через тридцать секунд после начала танца песня закончилась, и в классе повисла тишина.
— Потомники, — хором крикнули Кит и Овца и заржали.
Потом парень запел совсем дикую песню, и все начали танцевать как заведенные. Кто-то погасил свет, дикая песня кончилась, и началась следующая, наоборот медленная, и от ее звуков сердце как будто подпрыгивало куда-то к горлу, а потом падало вниз, в живот.
Я смотрела на Кита и думала, как это сказать. Пойдем потанцуем? Ты танцуешь? Давай потанцуем?
Пока я сомневалась, Кит подошел к Сыроежке, сказал ей что-то, и они вышли на середину комнаты.
— Потанцуем? — это был Фигура.
Пришлось согласиться. Я положила руки ему на плечи, а он — мне на талию, и мы начали качаться под новую красивую песню. Но мне хотелось плакать, а вдобавок я чуть не свернула себе шею, смотря, как Кит танцует с Сыроежкой. От волнения руки у меня стали мокрые и потекли прямо на рубашку Фигуры. Чтобы это было не так заметно, я старалась касаться его запястьями и периодически вытирала ладони о водолазку, но он заметил:
— Чего у тебя руки такие мокрые?
— Не знаю, всегда так. И перчатки потом воняют, — зачем-то объяснила я.
В тот день мы с Китом так и не потанцевали, и настроение у меня жутко испортилось. Когда мы с Воробьем шли к метро, уже стемнело, стало холодно и утренняя жижа превратилась в лед. Мы давили замерзшие лужи и смотрели, как по льду с хрустом расползаются трещинки.
— Кажется, Головастик и правда в тебя втюрился, — сказала я Воробью.
— Я знаю.
— А ты?
— Что я?
— Будешь с ним гулять?
— Не знаю.
— А на каникулах чего будешь делать?
— Дома сидеть. Или у бабушки.
— Ясно.
По дороге от метро до дома я вспомнила, что завтра приезжают мама с папой. А еще что начались каникулы.
На следующее утро наконец можно было не ставить будильник. Но в десять утра в комнату влетела бабушка:
— Какой прекрасный день, какая чудная погода! Вставай, а то все проспишь! — Бабушка ринулась к окну, раскинула шторы и открыла форточку. В комнату ворвался ледяной воздух и мучительный солнечный свет.
На кухне в своем стуле сидела Малютка, с ног до головы заляпанная кашей. Первый дедушка ел, глядя в одну точку, Второй дедушка читал газету и пил чай с сахаром, а бабушка возилась у плиты. Я пролезла на свое место и начала размазывать геркулес по стенкам тарелки.
— Как настроение? — попробовал завязать со мной разговор Первый дедушка.
— Нормально.
— У молодых на все один ответ, — дедушка меня передразнил дурацким голосом. — Нормально!
— Можно я больше не буду?
— Нет, нельзя. Доешь, пожалуйста, — сказала бабушка.
— Хлебом заедай, — велел Второй дедушка.
— В блокаду люди с голоду умирали, а ты кашу не можешь доесть, — обиделся Первый дедушка.
— Еще кашки, — попросила Малютка.
— Умничка ты моя! Порадовала бабку! — умилилась бабушка.
— Во! Наш человек растет! — воскликнул Второй дедушка.
— Лапа моя, — прослезился Первый дедушка.
— Я доела. Можно уже идти? — Я отодвинула стул.
— Не вози стулом об пол, — рассердилась бабушка.
— Волшебное слово? — напомнил Второй дедушка.
А Первый дедушка просто вздохнул.
Родители должны были прилететь вечером. Все время до этого предстояло потратить на уборку комнаты. Я взяла тряпку — рукав старой маминой ночной рубашки — и таз с водой и начала медленно протирать стенку, стол, шкаф и полки. Хотя бы музыку можно послушать. Кит дал мне кассету с какой-то новой группой и сказал, что все современные подростки сейчас это слушают.
— Это еще круче, чем Асе of Base.
— А как называется?
— Титомир.
— А что это значит?
— Килька, ты тупая?
Что это значит, я так и не поняла. На кассете черным фломастером было написано «Мальчишник». Я нажала «плей» и стала слушать. В песне были непонятные слова, и о чем они поют, хотя они пели по-русски, я не совсем понимала. А потом начался припев:
Секс, секс, как это мило.
Секс, секс без перерыва.
Я чуть не поперхнулась и выключила мафон. Надеюсь, хотя бы бабушка не услышала.
Я решила позвонить Воробью.
— Здрасте, можно Таню?
— Можно. Танюша, тебя. — Хоть мы с Воробьем созванивались почти каждый день, каждый раз я забывала о том, что дома ее называют Танюшей.
