— Вот закроем чайную, котел остудим — и полезай.
— Давай задаток. Отец качнул головой:
— Ну, нет! Возьмешь — и поминай как звали.
— Давай, говорю! Лошадь не обманывал, собаку не обманывал, с воробьем и то во взаимном доверии жил, а ты опасаешься.
— Сколько ж тебе?
— Гривенник.
Отец подумал и вынул из кассы два пятака.
— Дело! — сказал человек. — Остуживать не надо: без этого обойдемся.
Он допил чай, сунул деньги в карман и ушел… Никита хихикнул:
— Плакали ваши пятаки.
«Плакали или не плакали? Придет или не придет?» — гадали мы с Витей.
Он долго не приходил. Ночью, когда уже надо было закрывать чайную, отец сказал:
— Жулик!
Но тут блок на двери взвизгнул, и маленький человек вошел в зал. Не говоря ни слова, он прошел на кухню, там вынул из карманов шинели три пакетика, высыпал из них на стол какие-то порошки, перемешал и бросил в котел.
С полчаса он сидел и аппетитно рассказывал о вкусном хлебном квасе, какой делают монахи в Святогорском монастыре. Потом приставил к котлу ведро и открыл кран. Вода полилась белая, как молоко. Котел промыли. Отец заглянул в него и сказал:
— Да ты колдун, что ли?! Совсем чистые стены.
— Чего — колдун! Я путешественник. Хожу по земле н все, что вижу, складываю сюда. — Он ткнул себя пальцем в лоб.
Мама сказала:
— Скушай с нами борща, добрый человек. Угостила б чем получше, да ничего другого сегодня не готовили.
Путешественник ел борщ, после каждой ложки прикрывал глаза и говорил: «А!» Поев, он встал и, поклонившись в пояс, поблагодарил маму. Потом предложил:
— Хочешь, я завтра сварю тебе борщ по-болгарски?
— Ну что ж, свари, — сказала мама миролюбиво, но, как мне показалось, немного с обидой. — Поучи меня, деревенскую бабу.
— Поучу, мамаша, поучу, — будто не замечая обиды, сказал путешественник. — А ты поучи меня, как варишь свой прекрасный борщ. Вот мы и квиты будем.
Путешественника оставили ночевать на кухне.
Рано утром он вымыл стол, на котором спал, и отправился на базар. Оттуда принес полную кошелку кореньев и овощей. Перед тем как начать готовить, состриг на пальцах ногти, а руки вымыл с мылом. Борщ получился обжигающий, но очень вкусный. Сколько потом мама ни пробовала, он у нее таким не выходил, а клала она в. кастрюлю все, что клал и путешественник.
— Давай пятак, — сказал он отцу после обеда.
— Это еще на что? — спросил отец с полным доброжелательством.
— Сделаю угощение твоим тараканам. Тараканов у тебя больно много развелось: непорядок.
Действительно, этой гадости у нас было столько, что ночью мы боялись пройти босиком по полу, а у Маши даже посуда падала из рук, когда по столу проползал черный жирный тараканище.
После закрытия чайной мы все принялись мыть полы. Вымыли так, что нигде не осталось ни одной крошки съедобного. Путешественник размочил хлеб и долго ворожил над ним: подсыпал то сахару, то борной кислоты, то еще чего-то. Потом велел мне и Вите делать из этого хлеба маленькие шарики. Шарики он насовал во все шкафы и разложил на полу, особенно густо там, где были норки и трещинки.
К утру дохлые тараканы усеяли все полы, будто здесь происходила тараканья битва. Никита сметал их на лопаточку и бросал в печку. Тараканы в огне трещали, а Никита злорадно говорил: «Ага, сволочи!»
Спалив их всех, Никита сказал путешественнику:
— А ты, браток, и вправду есть колдун.
— Считай, как знаешь, — ответил тот ему. — Ежели человек, который у всех учится, есть колдун, значит, и я колдун. А по-моему, нет глупей того человека, будь он даже профессор, который только других учит, а сам ни у кого не учится.
Отец опять предложил ему переночевать. Он ответил не сразу, а когда ответил, то будто не на то, что ему сказал отец:
— Вот молодцы твои еще в коротких штанишках ходят. А им бы пора уже и длинные пошить.
— Пора, — сказал отец, — да все недосуг к портному сходить.
— А материя есть?
— Да и материи нету.
— Н-да… Ну, давай деньги, пойду куплю.
— Да ты меня разорить решил! — воскликнул отец и засмеялся, довольный.
Он принес из кассы две зеленые бумажки и подал путешественнику. Тот велел нам с Витей одеться.
— Пойдем за покупками, — сказал он.
Мы ходили из лавки в лавку, перед нами торговцы развертывали толстые штуки материи, но путешественник покупать не спешил, а смотрел, щупал и говорил нам:
— Приглядывайтесь, чтоб по вкусу было, чтоб не жалеть потом.
Витя выбрал себе материю черную, с рубчиком. Я хотлел тоже такую, но Витька презрительно сказал:
— Мал еще.
Конечно, ему было досадно, что мне сошьют длинные штаны тогда же, когда и ему, и он хотел, чтоб его штаны хоть цветом отличались от моих. Я чуть было не заплакал, но путешественник сказал:
— Вот это к твоей фигуре больше пойдет. А? Как считаешь? — и показал мне серую материю, без рубчиков.
Назло Витьке я сказал, что, конечно, серая лучше черной.
Путешественник подмигнул лавочнику, и тот завернул Витькину материю отдельно, а мою отдельно. Я нес свои будущие брюки, вдыхал запах новой материи, и этот запах краски был мне приятнее всех запахов на свете.
Шил нам брюки сам путешественник, вручную. Мы с Витей сидели против него на низеньких скамеечках и слушали, что он нам говорил о лесах. В наших краях лесов совсем не было, все только степь да степь, а ведь в лесах происходило все, о чем рассказывается в самых интересных сказках. Только он рассказывал не о лесах, не об избушках на курьих ножках, а о медведях, о волках, о птицах и деревьях. Он то куковал кукушкой, то подвывал волком, то изображал, как шумит, подобно морю, сосновый бор.
— А из зверей я всех больше люблю белку, — сказал он. — Такая забавная зверушка! Иду раз по лесной тропе, глянул вверх — сидит она на сосне. Прижалась к стволу, уши торчком и смотрит на меня с превеликим любопытством: дескать, что это за зверь двигается на двух лапах? Я остановился и говорю: «Милая, ты меня не бойся, я зла тебе не сделаю. Видишь, я и сам ростом невелик. Лучше сядем вот под этой сосенкой и побеседуем: может, и поймем друг дружку». И она уже начала было спускаться, но потом раздумала, сиганула, вроде акробата, на другую сосну — и была такова.
— А разве она может говорить по-человечески? — спросил я.
Витька сейчас же фыркнул. Но путешественник сказал:
— Так, как мы, она, конечно, разговаривать не умеет, но сделать лапкой знак какой-нибудь и она, по-моему, смогла бы.
Брюки получились как у взрослых: длинные, с двумя большими карманами и одним маленьким — для часов. Конечно, часов у нас не было, как не было и надежды иметь их, но кармашками мы еще долго гордились.
За работу путешественник не взял с отца ничего. Он пообедал, надел свою солдатскую шинель и стал прощаться.
— Куда ж ты теперь, милый человек? — спросил отец.
— А все дальше и дальше. Буду идти вперед, пока не приду на то место, откуда вышел.
— Мудрено понять, — грустно сказал отец. — И все пешком?
— Пешком.
— Далеко ли пешком уйдешь! Шаг-то у тебя мелкий.
Путешественник прищурил глаз.
— Ползет как-то муравейка вверх по березе, а я лежу под тем деревом и гляжу на него. Потом отвлекся, глянул туда-сюда, и, когда опять поднял кверху глаза, муравейки уже и видно не стало. Так-то.
— Ты хоть скажи, как звать тебя, — спросил отец.
— Как звать? — Путешественник подумал: —По-разному: летом — Филаретом, а зимой — Фомой.
Отец развел руками:
— Ну что ж, раз не хочешь сказать, не буду допытываться.
И еще один человек остался у меня в памяти на всю жизнь.
Лицо у этого человека было бескровное и рыхлое, будто его вот только сейчас вылепили из известки, даже просохнуть не дали. Веки без ресниц, глаза как две изюминки, воткнутые в тесто. Ходил он в старой заштопанной шубе и всем жаловался, что его ограбила и выгнала жена с приказчиком. Но о нем говорили, что жену свою он уморил голодом, а приказчика чуть не убил гирей за то, что тот взял у него в лавке полфунта колбасы. Он мечтал захватить в городе всю колбасную торговлю, однако другой колбасник сумел какими-то махинациями разорить его, и он помешался. У нас он подсаживался к каждому столу, за которым ели, выклянчивал кусочек. Глядя на него, Никита всегда говорил: «Эхма! Родила меня мать — не нарадовалась, семь верст бежала — не оглядывалась!»
Однажды поздней ночью полураздетый Никита прибежал к нам в комнату и с испугом сказал:
— Степан Сидорыч, кто-то в дверь ломится.
Все всполошились, зажгли огонь и стали около двери — кто с кочергой, кто с топором. Снаружи несся дребезжащий голос:
— Пусти-и-и! Замерза-а-ю!..
На улице действительно было очень холодно. Никита прислушался и с облегчением сказал:
— Да это Хрюков, полоумный!
