Сидим, затаив дыхание, впитывая в себя каждый звук ее чарующего, ни с чем не сравнимого голоса, ловя каждое ее движение, каждый ее взгляд.
И когда с легким шуршанием занавес опускается, мы продолжаем сидеть, как завороженные, боясь нарушить жестом или словом тишину очарования, охватившего нас.
Только звуки оркестра, раздавшегося в антракте, приводят нас немного в себя.
— А что же конфеты? — оживает первый Боб Денисов. — Лорды и джентльмены, прошу не стесняться, хотя шоколад, признаться, чужой. Но я ничего не слышу и не вижу, на все заранее закрываю уши и глаза…
Но не встретив одобрения с нашей стороны, на этот раз он умолкает.
Наше очарованье длится… Маленькая женщина с гениальной душой заполнила нас всех своей дивной игрою. Я чувствую, что и Ольга, и Саня Орлова, и Коршунов тоже сейчас, как и я, далеки от земли.
— Да, я понимаю, что можно умереть от счастья, видя такое исполнение! — роняет нервно Борис Коршунов.
— Такую жизнь! — поправляет Саня.
— Светлое, радостное, прекрасное существо! В каких голубых садах обитает ее гений? — шепчет Елочка.
— Ой-ой! Не надо, Олечка, не надо таких сногсшибательных выражений, — с комическим ужасом подхватывает Береговой. — Я насчет декадентства ничего не понимаю. Лучше скушайте шоколаденку, с разрешения хозяина коробки.
— Коробка! Шоколад! Что за пошлость после этой музыки театра! — произнес Коршунов, все еще продолжая смотреть на сцену зачарованным взором.
В коробке осталось лишь несколько штук на донышке. Мы уничтожаем шоколад с аппетитом, какой дай Бог иметь всякому.
Боб ставит коробку на барьер перед собою и строго контролирует каждого, кто протягивает к ней руку.
— Попрошу не брать ликерной бутылочки, она моя, — заявляет он серьезным тоном.
— А вот, представь себе, что именно на нее у меня и разыгрался аппетит, — говорит Федя и тянется за коробкой.
Боб демонстративно отодвигает ее подальше. Федя настаивает. Соседки по ложе, смешливые барышни, с любопытством следят за этой игрой.
— Хоцу цоколадную бутильку! — тоном избалованного ребенка тянет Федя и стремительно хватает коробку. И — о, ужас! — мы не успеваем опомниться, как вся она с оставшимися конфетами, перекувыркиваясь, как птица, летит в партер. Шоколадинки выпадают из нее и темными градинами устремляются туда же.
В партере переполох… Чей-то истерический смешок, затем негодующий возглас сердитого старичка во фраке, нервно потирающего свою глянцевито блестящую, без признака волос, голову.
Мы замираем от неожиданности и страха и смотрим вниз прямо на лысину старичка и на нервно мечущуюся близ него в своем кресле даму.
— Увы! Они были с ликером! — трагически шепчет Боб и лезет под стул от охватившего его гомерического смеха.
Тот же неудержимый прилив хохота захватывает и нас.
— Они были с ликером!.. — шепчет Маруся, вся содрогаясь от хохота, багровая, как свекла.
Рассерженный и гневный влетает к нам театральный чиновник.
— Господа! Как можно?! Этому нет названия! Это безобразие! Ведь вы не дети!
— Нечаянно… Мы это нечаянно, — находит, наконец, силы выдавить из себя Федя Крымов, с налившимися от тщетного усилия удержать смех жилками на лбу, но, не выдержав, фыркает и заливается снова.
Капельдинер с тряпкой бежит в партер. Оркестр заканчивает свой нумер, и снова забывается все, весь мир с его большими и мелкими событиями, и чудное обаяние талантливой артистки захватывает наши души и уносит их в заоблачную даль.
Передо мною лежит письмо из далекой Сибири. Письмо от «рыцаря Трумвиля» к его «маленькой Брундегильде» и крошечному «принцу». Такое славное, ласковое, родное письмецо!
Но оно не может развеять печальных мыслей. У маленького принца режутся первые зубки, и он не спит третью ночь. Не спят с ним и его юная мать, и кормилица Саша.
Бывают случаи, что дети умирают от первых зубов. Эта мысль гнетет меня.
Сегодня праздник, одно из декабрьских воскресений. Скоро предрождественский экзамен, и на душе у меня так бесконечно тяжело.
Совсем изморившаяся Саша спит как убитая. В моей комнате сидят Оля, Маруся Алсуфьева, Рудольф и Боб.
Оля ночует у меня сегодня, помогает ухаживать за моим Юриком. Маруся Алсуфьева, подвязав передник, помогает Анюте стряпать обед, потому что та заявила самым решительным образом, что не успеет наготовить на такую большую «кумпанию».
Боб переписывает с моих тетрадей лекции, прикусив кончик языка и усиленно дыша от «напряжения непосильных трудов», как он выражается, а нежный, голубоглазый Рудольф забавляет маленького принца. Он то делает ему «козу», то изображает «сороку-ворону», то вертит погремушки перед его глазенками.
Откуда такие неожиданные способности у этого всегда серьезного, сдержанного и застенчивого Васи, неизвестно.
Мы, как и предполагали раньше, собирались теперь еженедельно по вечерам друг у друга. Сегодня была очередь Ольги принимать у себя. Но милая девушка не хотела звать к себе гостей без меня. А я не в силах была оставить маленького принца.
— Надо было бы, собственно говоря, позвать доктора, — изрек неожиданно Боб и с размаху наградил исполинской кляксой совершенно чистую страницу.
— Ее лекции! Лидины лекции! Вы измазали их, несчастный! — восклицает Маруся.
— Что за ужас, подумаешь! И что такое лекция перед вопросом — позвать доктора или не позвать, когда у мальчика режутся зубки?! И вы не вздумайте меня, пожалуйста, прибить Маруся, потому что я этого не потерплю и буду кричать на весь дом.
Позвать доктора? Гм! Не могу же я сказать им, что все имевшиеся в доме деньги я еще неделю тому назад отдала за право посещать лекции на драматических курсах. Теперь хозяйственные расходы у нас делаются из тех сумм, которые я выручаю из заклада той или другой вещи моего недавно еще такого нарядного гардероба. Мой отец, правда, присылает мне деньги каждый месяц, но мне их не хватает. А от помощи мужа я отказалась. Ему там, в холодной стране, так понадобится его скромное жалованье. Приходится сводить кое-как концы с концами. Приданое серебро уже заложено и мои серьги тоже… А расходы не уменьшаются, жизнь, оказывается, так дорога.
Я откровенно заявляю, что у меня в доме «ни гроша» и что… ломбард закрыт. По воскресеньям он всегда бывает закрыт.
— Глупое, в сущности, правило, — вставляет Боб, захлопывая тетради, и с самым энергичным видом подступает ко мне. — А как у нас насчет татар, коллега?
— Каких татар? — недоумеваю я.
— Ах! Лорды и джентльмены, ничего она не понимает, я вижу, эта миледи! Я говорю, конечно, не о татарском иге и нашествии Батыя, а о тех мирных халатниках-татарах, которые ходят к нам на дворы для покупки разного хлама.
— Ага! — начинаю я понимать. — Отлично, милый Боб, отлично! Зовите татарина: у меня, к счастью, есть, что продать.
Последних моих слов он не слышит, потому что журавлиные ноги уже выносят его на улицу.
— Князь! Князь! — слышим мы спустя минуту его голос во дворе.
Я при помощи Оли, Маруси и Васи Рудольфа выталкиваю сундук с моим гардеробом и начинаю энергично рыться в нем. Маленький принц, лежа с поднятыми под одеяльцем ножонками поперек широкой оттоманки, следит за нами блестящими глазками. Ему, очевидно, нравится вся эта суета.
Бархатное платье… Шелковый капот… Белое средневековое одеянье Брундегильды… Еще бальное… Еще визитное… и чудесная на белом ангорском меху ротонда — все это вмиг покрывает стол, стулья, диван и кресла моей маленькой квартиры.
Просыпается Саша и присоединяется к нам. Прибегает Анюта из кухни и, выпучив глаза, останавливается у порога. Когда торжествующий Боб Денисов приводит бритоголового, в темно-вишневой тюбетейке, с лукаво бегающими глазами татарина, эффект получается грандиозный.
Боб с видом настоящего оценщика взбрасывает на руке ту или другую вещь и торгуется, как извозчик. Но татарин неумолим. Дает самые мизерные цены, несмотря на то, что Боб его величает и «вашим сиятельством», и «князем», и «светлостью» даже. Но «светлость» уперлась на своем. За бархатное платье он дает пять рублей, за шелковое тоже пять, за ротонду десять и все косится на новенький костюм Боба.
— Дамский наряд что… — говорит он, мотая бритой головой, — дамский наряд — тьфу… А ты лучше свой пиджак продай, красавчик, — елейным голосом обращается он к Денисову.
Тот в ужасе отскакивает от него.
— Продай! Хорошую дам цену!
— Уйди! Уйди! — Я в ужасе машу на него обеими руками.
— Уйди, — кричит Рудольф, и мы не узнаем нашего обычно тихонького и застенчивого немца.
Татарин сердится тоже.
— Уйду и сам. Молоды-зелены, чтобы старика учить.
