— Ладно, пап! — весело пообещал я.
— Свистать всех наверх! Да здравствует новый штаб! — затрубил Димка. — Абрам!
— Абрам! — подхватил я.
И мы, громогласно заспорив, какой все-таки штаб лучше: под вывороченным корнем или под завалом — а оба хороши! — двинулись в гору, вдоль заборных столбиков. Спохватившись, кошка припустила за нами. Мне пришлось взять ее на руки, чтобы не терять времени, потому что по лесу Шкилдесса ходила медленно, не ходила, а вышагивала, замирая через каждые десять-пятнадцать шажков, принюхиваясь, прислушиваясь и приглядываясь, а потеряв нас из виду, взмяукивала с таким утробно-диким рыком, как будто вдруг вспоминала, что она родственница тигра.
Скрывшись за кустами, мы прервали галдеж и стали забирать влево, и чем выше поднимались, тем загибали сильнее, потом пошли под уклон и наконец, словно по циркулю описав вокруг лагеря огромный полукруг, оказались у соседнего залива. Приостановившись возле старой лиственницы, Димка наковырял серы, часть сунул себе в рот, а часть протянул мне.
— Жуй! Сера хороша от покойников!
— От кого?
— От покойников! Жуй!
Я не понял, как это сера может быть хорошей от
покойников, но рьяно зажевал, сплевывая первую горечь.
Потом мы спрыгнули на берег.
Пригвожденный ко дну длинным шестом, словно жук в коллекции, плот стоял метрах в полуторах от уреза. На какие-то секунды я замешкался. Как никак, а вчера тут чуть не утонул человек! Выпустив кошку, я все же шагнул в воду и, начерпав полные сапоги, взобрался на плот. Почти квадратный, из пяти толстых бревен, метра по три длиной, с дощатым настилом и с низеньким чурбаком посредине, он сидел в воде высоко и сразу ожил подо мной, как, наверно, оживает под всадником застоявшийся в безделии конь. Плоты не были для нас диковинкой — их часто заносило в наш лягушатник, но, едва наживуленные, они мигом расползались под натиском десятков тел. А тут не плот был, а игрушка! И кроме того, здесь было море и глушь, а не лягушатник под носом у поселка!
— А ну, качнись! — попросил Димка.
— Пожалуйста!
— Сильнее!
— Есть сильнее!
— Попляши!
— Оп-ля! — Я трижды подпрыгнул. — Что еще делать? Сальто-мортале крутануть?
— Это шест держит, — придрался Димка.
— Могу выдернуть!.. Во, без шеста!
— Или в дно упирается.
— Да ты что, боишься что ли? — удивился наконец я, впервые видя бесшабашного Димку таким нерешительно-озабоченным. — Тогда иди берегом, а я поплыву!
— Я те поплыву!.. Поплывет он! — рассердился Димка. — Человек чуть не утонул с него! И может, неспроста! Может, он с фокусом — переворачивается!.. Я-то не боюсь, не бойся, а вот ты, гляжу, хочешь раз-два — и рыбам на корм!
— К каким рыбам?! — возмутился я, шагнув к самому краю, так что плот накренился, но не опасно — вода лизнула только подошвы сапог. — Вишь — держит!.. Лезь давай! Мы же нетонучие!
— Нетонучие! — буркнул Димка, разулся и засучил штанины так, что над коленными чашечками образовались толстые, как спасательные круги, кольца. — А куда Шкилдессу?
— С собой, конечно.
— «С собой!..» Кошки плавать не умеют.
— Спасем, если что.
— «Спасем!» — продолжал поварчивать Димка, обиженный моим подозрением в трусости. — А ну, Шкилда-Милда, иди сюда! — Он сунул кошку в голенище и побрел к плоту, осторожно щупая дно. — Бр-р!.. Сам будешь нырять за ней. — Поставив сапоги у края, Димка вернулся на берег.
Коротко мяукнув, что наверняка означало «спасибо», Шкилдесса ничуть не испугалась, а принялась тщательно обнюхивать и даже полизывать настил, местами обрызганный чешуей и покрытый бурыми пятнами — там, похоже, когда-то потрошили рыбу.
Среди берегового мусора Димка нашел надтреснутую доску, трахнул ее о бревно, и получилось два хороших, правда, занозистых весла. Я тем временем тоже разулся и закатил штанины, и мы торжественно отпихнулись.
Зигзагами выбравшись из плена бревен на чистоту, мы не спеша поплыли метрах в семи-восьми от берега. В прозрачной воде до жути преувеличенно виднелись топляки да пни, пни и пни... То целиком под водой, то чуть торчащие наружу, то почти выползшие на сушу. А выше, у обрывчика, докуда поднималось осеннее море, пни тянулись непрерывной грядой. Волны так выхлестали из-под них почву, что главные, паукообразные корни висели в воздухе, и пни как бы парили, удерживаясь только на тонких вертикальных отростках, которых, казалось, у деревьев и не было и которые чудом пустили уже сами эти мертвые култышки.
Зимой, когда мы тут жили с папой, меня заинтересовали загадочные бугры-опухоли на пологом льду вдоль берега, местами треснутые, а местами словно взорванные. Папа объяснил, что море опускается, и лед садится на подводные пни, которые выгибают его, взламывают, образуя что-то вроде огромных ледяных цветков, и возносят порой ледяные береты на два-три метра в высоту. Это поразило меня, тем более что я, Дорисовывая картину, добавил к пням утонувших ры» баков, которые, стоя на дне в своих тяжелых резиновых сапогах, окоченевшими черепами пропарывают лед, Обходя потом эти «цветы», я с замиранием сердца заглядывал в их нутро, боясь увидеть там человеческую голову.
Не берег, а музей пней!
Димка вдруг загорланил:
Мы плывем да по заливу,
Да по заливу мы плывем!
Вот сюда бы нам бульдозер,
Чтоб очистить берега!
И он затараракал, мысленно сочиняя дальше, как внезапно откуда-то раздался грохочущий бас:
— Юнги Полыга и Баба-Яга, срочно гребите к катеру!.. Срочно гребите к катеру!
Я чуть не подавился серой.
На выходе из залива, на уровне оконечности мыса, полузатертый бревнами, неподвижно белел катерок, и кто-то с рупором, высунувшись из рулевой рубки, энергично махал белым флагом. Мы не различили его физиономии и не узнали искаженного голоса, но сразу поняли, что это Давлет — только он мог нас так окликнуть. Откуда он там, как и почему — эти вопросы нам и в голову не пришли, главное — там Филипп Андреевич, и он зовет нас. Кинув шест поперек плота, мы ухватились за доски.
— Отставить! — донеслось из рупора. — Раздеться и бросить одежду на берегу!
Мудро — и для облегчения плота, и для нашей безопасности! Лихорадочно посрывав с себя все и оставшись в плавках, мы так налегли на весла, что за кормой, кажется, забурлило. Шкилдесса, опасаясь брызг, прыгнула на чурбак и, словно капитанша, устремила глаза вперед. Но тут опять громыхнуло:
— Отставить! Высадить кошку!
Тоже мудро — для облегчения плота, и для кошачьей безопасности! Давлет учитывает все!
— Во, зрение! — поразился Димка.
— У них там бинокль, — догадался я, и на катере что-то сверкнуло. — Ну, точно!
— Ух и мощный, наверно!
— Да уж наверно!
Мы дали задний ход.
Шкилдесса возмутилась было, когда мы не очень вежливо «списали» ее на сушу, но, обнюхав нашу одежду, успокоилась, решив, очевидно, что голыми мы далеко не уйдем. Но мы уходили далеко. До катера было с полкилометра, если не больше — вода скрадывала расстояние. Опять заработав «веслом», я почему-то подумал, что Давлет сейчас скомандует: отставить, выплюнуть серу — для облегчения плота, но он лишь гаркнул удовлетворенно:
— Так держать!
— Есть! — рявкнул Димка.
Гребли мы заполошно. Тяжеленький наш плот почти не юлил из стороны в сторону, а шел прямиком на катер. Встречные бревна мы таранили, и они, нехотя разворачиваясь, пропускали нас. Ветра не было совершенно. Освежаемые только своими движениями, мы скоро вспотели и стали задыхаться.
— Не выкладываться, — распорядился Филипп Андреевич, следя, видно, за нами в бинокль, — но и не сачковать!
— Есть! — отозвался Димка.
За плот с моей стороны каким-то чудом зацепилось бревнышко, я хотел оттолкнуть его «веслом», но оно повернулось, и я чуть не булькнул в воду. Сердце мое обмерло — ведь под нами сейчас метров двадцать, а для такой глубины я, наверно, пловец никудышный. И чем дальше мы отходили, тем мне больше казалось, что плаваю я совсем худо, если вообще умею. Да и плот, хорошо ли мы проверили его прочность? Не рассыпется ли — вон он как лупится о бревна!.. А вдруг здесь все заколдовано: и залив, и плот, и невесть откуда взявшийся катер с неизвестно кем там на борту, говорящим голосом Филиппа Андреевича?.. Не ловушка ли это, и не управляет ли ею та же нечистая сила, которая устроила мне зимой жуткое испытание и от которой я тогда благополучно отделался?.. Вспомнив, что сера сильно помогает от покойников, я зажевал так, что застучали зубы, однако на лице выразился, видно, страх, потому что Давлет прокричал, как начальник с первомайской трибуны:
— Да здравствует морской волк Полыга! Ура-а!.. Да здравствует сказочный юнга Баба-Яга! Ура-а!.. Да здравствуют славные потомки Нансена, Папанина и Хейердала! Ура-а! — При слове «ура» Давлет поводил рупором на сто восемьдесят градусов, оглашая весь залив, и многократное эхо, мечась между берегами, создавало такое ощущение, что это деревья, как толпы демонстрантов, подхватывали клич, ободряя нас.
