в мире было все хорошо и спокойно, чтобы не стало бедных деревень и равнодушных хозяев земли.
— Чтобы войны не было, — вслух произносит он, и ребята, притихнув, соглашаются.
— И чтобы пили меньше! — набежал на новую тему Иван Михайлович, но тут приоткрылась дверка, всунулся чубчик:
— Можно на огонек?
Отцу тоже не спится, Саня хорошо понимает его. Подвигается, теснит неколебимого Ивана Михайловича.
— Садитесь, — без особой любезности приглашает механик, и отец присаживается рядом с ним.
Ребята, остывая, молчат, и Сани понимает: не хотят при постороннем. «Посторонний», — екнуло сердце.
— А вот у нас в Коломне… — силится он оживить разговор, и тот помалу оживляется — только теперь он не такой, как раньше, а вежливый, натянутый, словно при гостях.
Иван Михайлович старается подбирать слова поученей и совсем запутывается в своих «естественно» да «понимаете ли», а Гриша вообще отделывается одной-двумя фразами. Молчит отец: да и чем ему похвастаться?
— А мой Сергей Петрович машину вот как знает! — заступается за него Саня и опускает голову — с такой ледяной вежливостью тянет Иван Михайлович свое: «Надо же-е!»
— Ну, нам пора, — поднялся отец. — Проводишь, сын?
— Провожу.
Им на палубе лучше, чем в рубке: они вдвоем, без посторонних, можно говорить обо всем. Но не говорится. Не спрашивается. Только изредка два-три слова:
— Туман-то, а?
— Да… Как вата…
И верно, пришел с рассветом туман, навалился такой густой и тяжелый, словно вплыли они в молоко. Пришлось остановиться, бросить якорь и «погудывать». Наконец взошло солнце, очистилась вода, обнажились плесы с черными вечными рыбаками.
— Смотри, смотри! — то и дело высовывался Саня из кочегарки, приглашая отца порадоваться свежему утру, раннему солнцу. И досада брала: почему не смотрит отец на рассвет, зачем приклеился рядом с Карпычем на шлюпке, о чем завел со стариком длинный и, видно, обоим приятный разговор?
Коркин, поманив его пальцем, опасливо спросил, не договорятся ли деды до «этого самого»? И щелкнул себя по гусиному горлу.
— Коркин! — позвал его Гриша-капитан, спускаясь с верхней палубы на отдых.
— Ага! — отскочил Семка от Сани. — Я только…
— На место, — чуть повысил голос капитан, и Семка, недовольно покачивая головой, потащился в машину.
За обедом отец был тих и невесел, и чем сердечнее угощала его тетя Дуся, тем угрюмее глядел он в миску: понятно, человек рабочий, не привык даром есть хлеб. Наконец сказал спасибо и вылез из-за стола. Саня слышал, как возле Карпычевой шлюпки, к которой неведомая сила потянула отца, произошел такой разговор.
— Не наелся, Петрович?
— Да не идет в душу, Карпыч…
— Это мне оченно хорошо известно, Петрович.
— Да, такие дела, Карпыч…
— Сейчас бы по маленькой, а? Глядишь, и наладилась бы беседушка, как считаешь, Петрович?
— Неплохо бы и по маленькой… И чайком бы неплохо побаловаться…
— Да-а, чай — он душу разогревает, на беседу настраивает. А то с кем тут поговорить-то? Мальчишки одни… Бегут, несутся — а куда? Нет бы старших послушать, поучиться… Так я говорю, Петрович?
— Так, Карпыч, так.
— Пойдем, что ли, ко мне, я тебя такими огуречками угощу… А ты, Санька, не гляди, не гляди: ничего страшного не будет. Я еще от того твоего угощения в себя не приду! Спасибочки тебе!
Однако не успокоил Карпыч Саню — проторчал мальчишка на палубе, пока снова не появились эти двое, сытые, умиротворенные, очень друг другом довольные. Поддерживая один другого под локотки, проследовали к шлюпке, закурили, не обращая внимания на сновавшего неподалеку Коркина.
— Может, вы ко мне подниметесь? — позвал гостя Володя, и Саня потянул отца за руку:
— Пошли, интересно!
— Да уж кино! — скривился Карпыч и, в сердцах наплевав в тихую безвинную воду, угнездился на шлюпке.
— Ну? — торопил Саня отца. — Здорово? Гляди, какая река!
Отец глядел и ежился: видно, вспоминал, как тащила его на плотик бабка Марья, тащила и слезно приговаривала насчет третьего неминучего раза.
— Саня, покрути! — вдруг сказал Володя с каким-то веселым отчаянием в голосе.
— Я? — испугался мальчишка: покрутить разрешалось только Семке-матросу, да и то не часто.
— Давай, давай! — подталкивал Саню Володя к маленькому штурвальчику, а Иван Михайлович покачивал снизу тяжелой башкой: ох, не дело удумал штурман!
Саня уселся на место капитана, на теплую скамейку, чувствуя на спине своей напряженный взгляд отца. Тронул пальцами заветное колесико. Увидел за стеклами рубки широкий Семкин рот: на, гляди!
— Смелей, — наклонился Володя. — Я же тут…
«Крутить» оказалось не так-то легко: шестеренки сыто похрустывали, и Саня чувствовал, как там, внизу, паровая машина натягивает цепи, тросы, как, подчиняясь его воле, неуклюже и важно поворачивается руль-рулино. А как, наверное, тяжело было вручную ворочать вот этот большой штурвал с отполированными за многие годы ручками!
Саня скосил глаза — Володя выставил чуб в окошко, и его полощет ветер. Шлепают колеса. Саня ведет караван. Мимо мелей и бакенов, мимо плесов и перекатов, мимо суровых рыбаков.
Володя громко поясняет отцу:
— Столб на берегу видите? Знак такой. Можно свободно идти этим берегом.
«Знаю», — понимает малую эту хитрость благодарный Саня.
— А вон перевальный знак. Ну, чтобы переходить, переваливать, что ли, с берега на берег, идти где поглубже, поудобней…
— Мудрено, — с уважением говорит отец, и в голосе его Саня слышит тревогу: справишься ли, сын, не подведешь?
Не бойся, батя! Сане теперь ничего не страшно!
А позади — осторожные разговоры. Отец спрашивает у Володи, трудна ли речная работа. И Володя горячо отвечает: ох и каторжна! Одних знаков да огней — черт голову сломит! «Точно!» — хмурится Саня.
Впереди — земснаряд: черная высокая фабрика на плаву, с трубами, с окнами, с ковшами. Саня говорит, не оглядываясь:
— Машинка!
— Погуди!
Гудит: разрешите пройти? Над трубой машинки поднимается белый султанчик, и чуть погодя доносится ответный гудок — пожалуйста. И трепыхается отмашка.
Володя, выскочив на мостик, тоже машет белым ослепительным флагом. Машинка чуть отодвигается к берегу, освобождая, как условились, дорогу.
— Расходимся левыми бортами, — буднично говорит Володя, и Саня кивает:
— Ага…
А за спиной тихо волнуется отец:
— Сань…
Внизу раза два прохаживался Карпыч — поглядит наверх, на рубку, с отвращением плюнет и снова пропадет в дыре. На третий раз не пропал — подошел к борту:
— Бабы…
Мимо проносились байдарки, а в них загорелые девушки дружно посверкивали вёселками. Коркин засвистел, заплясал. Девушки помахали ему руками.
— Погуди! — сунулся под Санину руку взволнованный Володя. — Ага! А ну еще!
Иван Михайлович — человек солидный: не орет, не свистит, не гудит, вдумчиво разглядывает девчонок в черный бинокль. Так засмотрелись ребята — чуть на мель не влетели: попер пароход мимо белого бакена.
— Эй! — недовольно
