В конце третьего дня пути Роберт напек на ужин рыбы, поел, выпил установленную норму воды и отправился спать. Кот один на палубе не хотел оставаться. Потому Роберт впустил в каютку Рыжего и задраил на ночь дверь – мало ли что…
Разбудило Роберта душераздирающее мяуканье кота. Животное металось по каютке, царапало дверь. Роберт почувствовал, что яхта несется куда-то с огромной скоростью, судно мотает из стороны в сторону, в иллюминаторы не видно привычного звездного неба, а в борта яхты бьют водяные струи. В такой круговерти нечего было и думать открыть дверь.
Яхту бросало минут двадцать. А может, час или два? Роберт потерял ощущение времени. Внезапно мотания прекратились, судно мгновение как бы неслось в спокойном полете, а затем грохнулось о что-то твердое. Затрещал корпус, раскололись стекла иллюминаторов – и яхта застыла неподвижно. Но вода в разбитые иллюминаторы не хлынула. Кот сразу успокоился, только в шерсти у него вспыхивали голубые искорки.
Роберт ощупал себя – цел. С трудом отдраил перекосившуюся дверь, высунулся в проем. Яхта висела или лежала на чем-то, наклонив нос. В красноватом мерцающем свете было видно, что всю оснастку сбрило, словно ножом. Яхта стала похожа на большой белый огурец. Сырой теплый воздух пахнул гнилыми водорослями.
Роберт вылез на покосившуюся палубу и огляделся получше. Черт знает, куда его занесло?! Яхта лежала у подножия скалы, зарывшись килем в толстый слой водорослей. Впереди просматривалось пространство с низкими, отсвечивающими красным серебром холмами и черными зубцами скал. Источник красного свечения находился милях в двух и был похож на отблеск незастывшей вулканической лавы, отраженный от низких облаков. Сзади, совсем рядом, плавно закругляясь вперед к горизонту, поднималась в красное марево немыслимая стена, гладкая, с широкими горизонтальными полосами, все время меняющими свое расположение. Полосы вспыхивали по краям серебряными струйками. От стены исходил низкий равномерный гул.
«Куда же я попал?» – теряя уверенность, подумал Роберт.
Рыжий кот, рассыпая искры, потерся о его ногу. Это вывело Роберта из оцепенения.
– Э, была не была, Рыжий, – обратился он вслух к коту, – хуже, чем у Джексона, не будет. Пойдем-ка мы в наше гнездо да пересидим до утра.
С высоты полета гидросамолета белая махина плавучей базы казалась пером птицы, уроненным на синюю гладь океана. Летающая лодка описала круг и пошла на посадку. Теперь Хачирашвили увидел, как суетятся на верхней палубе игрушечные на таком расстоянии матросы, как вдоль борта ползет голубое корытце шлюпки. Наверное, экипаж самолета предупредил о своем прибытии по рации.
Старпом Лужников самолично прибыл на шлюпке встречать пилота-оператора глубоководных аппаратов. Кубинские летчики тепло попрощались с пассажиром.
Несколько раз кашлянул мотор шлюпки, а потом заурчал ровно, суденышко сделало резкий поворот и, оставляя за собой пенный след, понеслось к базе. Высокий борт корабля надвинулся стеной, закрыл полнеба, поблескивая глазницами иллюминаторов.
Хачирашвили поднялся на борт. Здесь его встречали Милосердов, Дерюгин и Руденок. Милосердов на правах старого знакомого расцеловался с Тенгизом. Познакомил его с Александром Александровичем и Григорием Ивановичем, официально представил их новоприбывшему. Тенгиз с любопытством всматривался в лица новых знакомых – очевидно, неспроста его встречали именно они.
– Тенгиз Зурабович, это твой экипаж, – пояснил Милосердов. – Командиром будет товарищ Дерюгин, главный физик экспедиции.
– Главенствую по воле рока и начальства, – шутливо добавил Дерюгин.
– Не прибедняйся, – остановил его Милосердов. – Лучше устраивай гостя на жительство, пусть отдохнет с дороги.
– А может, сразу к аппаратам, – предложил было
Хачирашвили.
– Нет, голубчик, завтра. Потом мы тебя еще и торопить будем, но сегодня отдохни, – не согласился Милосердов.
– Пойдем, – Дерюгин подхватил кожаный чемодан Тенгиза, – посмотришь свою обитель… Не против, что я сразу на «ты»?
– Нет, отчего же… Так, пожалуй, и проще.
– Как там у нас в Белоруссии? – не удержался от вопроса Руденок.
– А вы… ты из Белоруссии?
– Да, из Витебской области.
– Двигайтесь быстрей, потом наговоритесь, – поторопил Дерюгин.
Спускаясь по трапам, Хачирашвили на ходу рассказывал:
– Осень сухая выдалась… В отпуске грибков надеялся пособирать, а их в этом году мало. Ну, а рыбалкой заняться особого желания не возникало. Наверное, при погружениях рыбы надоели… Хлеб в деревнях убрали, сейчас картошку докапывают…
– Да-а, картошка… – заулыбался Руденок. – Мы с сынишкой любим в костре ее печь. Присыплешь песочком раскаленным, потом выкатишь прутиком, от подгара очистишь, разломаешь, а она искрится крахмалом на изломе, паром исходит… Солькой окропишь, подуешь – и в рот… Вкусно!
– Все, гурманы, пришли, – Дерюгин открыл дверь каюты. – Здесь и будешь жить, Тенгиз Зурабович. Вернее, будем, потому что резервы жилплощади у нас, сам понимаешь, скромные. Аппаратура вытеснила. Но в тесноте не в обиде. Тут две ячейки. Я в кабинетной части устроюсь.
– Вот, если бы к нам не человек приехал, а какой-нибудь полированный шкаф, набитый электронными схемами, ему бы обязательно отдельную каюту отвели, – ворчливо сказал Руденок. – Впрочем, вдвоем оно и полезней будет. Для адаптации и притирки характеров.
– Я, собственно, один никогда и не был, – не обращая внимания на иронию Руденка, возразил Дерюгин.
– Как это? – не понял Хачирашвили.
– Сейчас объясню, Тенгиз Зурабович… Хачирашвили присмотрелся к обстановке каюты.
Только сейчас бросилось в глаза, что на переборках развешано много прекрасных репродукций. Они виднелись через входной проем и в другой половине каюты. Тенгиз узнал наиболее известные произведения Рембрандта, Тициана, Рокотова…
– О, и «Джоконда» здесь поселилась! – заметил Хачирашвили. – Действительно, ты не один, Александр Александрович.
Руденок тем временем поставил на столик три бутылки кока-колы, бокалы. Дерюгин ловко вскрыл бутылки, разлил напиток, не переставая говорить:
– Вот мои соседи и попутчики, – кивнул он головой на картины. – Ну, а если ты настоящий коллекционер, то как же без «Джоконды»…
– Я в искусстве не силен, но о славе этого портрета знаю, – сказал Хачирашвили.
– Картина, конечно, замечательная, – присоединился Руденок. – Меня всегда поражает, как художник сумел остановить столь неуловимое выражение лица, даже не лица – движение души, загадочность улыбки женщины…
– Зачем тебе все это, Александр Александрович? Картины, книжки, вижу, везде, не имеющие отношения к физике, – спросил Хачирашвили.
Дерюгин мгновение помолчал, потом объяснил:
– Я убежден, что общение с любым видом искусства раскрепощает мысль…
Руденок не удержался от комментария:
– Да-а, уж у кого у кого, а у тебя, Сан Саныч, оно раскрепостило мысль до необозримого полета… – и через паузу добавил: – Я, пожалуй, пойду к себе. Гостю нашему и вправду надо с дороги отдохнуть.
– Погоди, – остановил Дерюгин Руденка, – на вот на память о моей галерее, – и он протянул ему открытку с репродукцией «Джоконды». – И тебе, Тенгиз Зурабович, дарю тоже. Авось когда-нибудь она напомнит тебе о любителе живописи некоем Дерюгине.
Когда ушел Руденок, Хачирашвили сходил в душ, вернувшись, приладил по-своему койку, вынул одежду из чемодана, развесил на плечики в шкафчик. Прилег, блаженно растянувшись на мягком тюфяке. «Неплохие ребята, – думал Тенгиз. – Правда, Руденок что-то не в настроении… Впрочем, настроение – качество переменчивое…»
Дерюгин в другой половине каюты что-то искал в ящиках стола.
– Александр Александрович, а что это Григорий слишком ироничный сегодня? Он что – всегда такой? – спросил Хачирашвили.
– Да нет, он отличный мужик, – продолжая рыться в ящиках, ответил Дерюгин. – Но, понимаешь, такое дело… Сын у него с бывшей женой живет, развелись они с ней. Гриша и так сына редко видит, а тут ситуация вон как повернулась… Неизвестно, когда мы теперь домой попадем.
– Да-а, ситуация, – вздохнул Тенгиз и подбил кулаком и без того мягкую подушку.
Назавтра, в 9.30, экипаж в полном составе явился в эллинг глубоководных аппаратов. Катамаран покачивался на воде у кормового слипа.
Юрий Павлович Пушков, находившийся здесь же, поздоровался с Дерюгиным, Руденком, обнял Хачирашвили – как-никак три года вместе на Дальнем Востоке отработали.
– Не серчаешь на меня, Тенгиз Зурабович? – спросил он.
– Да вроде бы не за что, Юрий Павлович. Скорее обиделся бы, если бы обо мне забыли.
