Его услышал, несмотря на фон, Тарабам: ведь слух у робота потрясающий!
Забегая немного вперед, должен сказать, что звонок оказался весьма коварным, хотя его коварство раскрылось только к обеду. А сначала звонивший в дверь даже несказанно всех обрадовал.
— Там какой-то человек из стола заказов гастронома, — сказала мама, вернувшись в комнату. — Принес осетрину.
— Осетрину?! — радостно поразился папа. — Зови его на кухню!
— Осетрина! Осетрина! — весело захлопали в ладоши Катя и Юра.
— А что это такое? — спросил Тарабам.
— Это такая рыба, — объяснила Катя. — Папа ее очень любит, и мама тоже.
— И мы, — сказал Юра.
— Она редко бывает, — уточнила Катя.
Все пошли на кухню и увидели нежданного гостя: он был высокий — косая сажень в плечах, — рыжий, с голубыми невинными глазами. В руках он держал здоровый пузатый мешок.
— Вы садитесь, — вежливо пригласила его мама. — И покажите вашу осетрину.
Голубоглазый сел, развязал мешок, вынул оттуда брикет белого мороженого филе, завернутый в целлофан, и положил его на стол.
Все с восторгом склонились над куском осетрины. Мама потрогала ее пальцем. И все потрогали.
— Никогда не видела осетрину в таком прессованном виде, — сказала мама.
— Спрессована и заморожена для лучшего хранения, — сказал голубоглазый. — Уж вы не сомневайтесь, товар высший сорт!
— Почем? — спросил папа.
— По шести рублей за кило.
— Однако!
— Так осетрина нееже! Она так и стоит.
— Будем брать? — спросила мама у папы.
— Конечно, — кивнул он. — Это же редкость. Давно уже не едал осетринки…
— Надо Ключевика позвать, — сказала мама. — Может, он тоже возьмет.
— Правильно, — поддержал ее папа. — Обрадуем старика… А я позвоню кое-кому из знакомых, если они захотят, то возьмем и на их долю. Вы согласитесь минут десять подождать? — обратился он к голубоглазому. — Может, мы у вас побольше возьмем.
— Да с превеликим нашим удовольствием! — любезно откликнулся тот. — Хоть и дел невпроворот, продохнуть некогда, но не могу отказать…
— Спасибо, — сказал папа и пошел звонить. Тем временем мама привела Старика-Ключевика: он тоже выразил желание купить осетрины.
Тут вошел папа.
— Я дозвонился Петровым, Ивановым и Сидоровым, — сказал он весело. — Они очень обрадовались. Просят взять им по килограмму. Итого три! А мы сколько возьмем?
— Я думаю, полтора, — сказала мама. — Или даже два.
— Правильно, — согласился папа. — Праздник так праздник!
— Еще мне килограмм, — сказал Старик-Ключевик.
— Три плюс два — пять… плюс один — шесть!
— Это тридцать шесть рублей! — воскликнула мама. — Нам надо отдать тридцать… У меня таких денег нет!
— Вы не беспокойтесь, — сказал Старик-Ключевик. — Я вам дам.
— Мои знакомые сейчас приедут и отдадут, — заверил его папа.
— Не сомневаюсь, — улыбнулся Старик-Ключевик и пошел за деньгами.
— Ну, как мы поддерживаем ваш план? — спросил папа голубоглазого.
— Молодцы, — радостно ответил тот.
Он стал выкладывать на стол расфасованные куски рыбы, все аккуратно завернутые в целлофан.
— Тут везде указаны вес и цена, — сказал он. Мама взяла бумагу и карандаш, все подсчитала, потом пришел Старик-Ключевик с деньгами, их вручили голубоглазому, и он, довольный, поднялся с табуретки.
Старик-Ключевик, папа и мама с благодарностью пожали ему руку.
— Еще приносить? — спросил гость.
— А как же! — сказал папа. — Заходите… Когда он ушел, мама сразу лее же принялась за готовку.
— Будем сегодня обедать пораньше, — сказала она. — Так хочется осетрины! Что будем: уху варить или жарить?
— Уху варить! — весело сказал папа. — И жарить! С картошечкой! Сегодня у нас будет пир горой!
Старик-Ключевик тоже пошел готовить свой «пир горой». А вскоре приехали папины знакомые и радостно взяли свою долю. Я тоже заехал в квартиру-108 за осетриной — папа выделил мне из своих запасов полкило. Все участники этой операции СМО (так назвал ее папа, почему, вы узнаете ниже) весело колдовали на кухнях в предвкушении праздничного обеда: и Петровы, и Ивановы, и Сидоровы, и Старик-Ключевик, и мама в квар-тире-108, и я у себя дома…
Когда у мамы сварилась уха, а на сковородке коричнево зарумянились аппетитные куски рыбы, она позвала на кухню папу.
— Попробуй-ка уху, — сказала она показавшимся папе странным голосом. — И жареное… как оно тебе?
Папа отведал ложку ухи, потом жареное.
— Как тебе сказать, — произнес он медленно, — вкус странноват…
— Вот и я думаю, что странноват, — растерянно пробормотала мама. — С запашком… и мясо слишком белое. И посмотри: на ухе совсем нет блестков жира…
Папа пригляделся к ухе, отведал еще ложку, потом достал из ухи кусочек рыбы и тщательно прожевал. По мере того, как он жевал, лицо его становилось все более мрачным.
— Треска это! — воскликнул папа. — Треска, а не осетрина! Обманули нас, как последних дураков!
— Я всегда говорила, что нельзя покупать у случайных людей, — прошептала мама, опускаясь на табуретку.
— Говорила, говорила! А сама только что сказала: «Два кило»!
— Но ты же велел брать…
Тут позвонил Старик-Ключевик: он стоял на пороге квартиры-108 в полной растерянности.
— Товарищи, это треска! — прошептал он дрожащими губами.
— Да, — удрученно ответил папа. — Уж вы меня извините…
— Ничего, — пробормотал Старик-Ключевик. — Вы не виноваты. Это я виноват. Я должен был определить.
Старик-Ключевик мрачно поплелся к себе, папа к себе.
Настроение у всех было отвратительным. Большее всех переживал, пожалуй, Тарабам. Сначала он вообще не мог понять происходящее. Но когда Катя и Юра ему все разъяснили, он загудел зловеще и стрелки в его вспыхнувших глазах забегали из стороны в сторону.
— Как могут на такой прекрасной планете существовать столь недостойные существа! — загрохотал он басом. — У нас таких не бывает!
На этом, конечно, дело не кончилось: начались звонки Петровых, Ивановых и Сидоровых. Все они были возмущены до крайности и хоть разговаривали вежливо, но по их голосам было ясно, что они очень обиделись на папу.
Только я и Старик-Ключевик на папу не обиделись: ведь мы были его верными друзьями! Мы понимали, что он нисколечко не виноват.
— Ну, подожди! — говорил мне папа вечером по телефону, и голос его прямо-таки раскалял телефонную трубку. — Уж я ему припомню! Этому СМО-83!
— Почему СМО-83? — не понял я.
— Потому это что «Человек с Мнимой осетриной»! Я его так прозвал! А 83 — это год, чтоб запомнить навеки! И никогда больше не попадаться в такие операции…
— Он обещал еще раз прийти? — спросил я.
— В том-то и дело! — мстительно прошипел папа. — Уж я окажу ему достойную встречу!
Папа и Тарабам рисуют картины
С некоторых пор папа перебрался работать на потолок — со всеми своими картинами, подрамниками, холстами, красками, кистями, муштабелями, мольбертами и прочим живописным скарбом. Папа говорил, что таким образом он удвоил свою жилплощадь: на потолке теперь была мастерская, а на полу осталась просто жилая комната, где папа спал, а также завтракал, обедал и ужинал вместе со всеми, как раньше, и — конечно же — чаевничал. Или просто отдыхал. Мастерская на потолке получилась просторной, ведь там не стояло никакой мебели — только торчала посередине люстра. Еще папа уверял, что мастерскую на потолке иметь очень выгодно, потому что картины там смотрятся совсем по-иному, нежели на полу, и это помогает ему в работе. И с этим я, побывав в мастерской на потолке, согласился: действительно, картины смотрелись там как-то свежее. Все это устроил Тарабам: без него, как вы сами понимаете, ничего бы не получилось. Тарабам весьма гордился расширением квартиры-108, он по целым дням не слезал с потолка, тем более, что тоже занялся живописью. Ну, и Кате с Юрой там тоже очень нравилось. Правда, иногда они играли и на полу папиной комнаты, и в детской, и на кухне, но на потолке, в новой замечательной папиной мастерской, им, конечно, нравилось больше всего.
Когда я впервые побывал в этой мастерской, она меня, естественно, огорошила. Да и вся папина комната выглядела теперь весьма странно. Представьте себе: внизу тахта, стол, стулья, стенка с книгами, посудой и встроенной стереосистемой, а вверху — вверх ногами — мольберты, табуретки, картины и прочие живописные принадлежности — и ничего не падает! И еще сидят там вниз головами папа, Тарабам, Катя, Юра, а иногда и мама, и каждый спокойно занимается своим делом. А еще звучит оглушительная музыка…
В тот день, когда я впервые все это увидел и поднялся в мастерскую — взмыл в нее, как на крыльях, — у меня далее даже голова закружилась! Отдышавшись, я подошел по потолку к папе, который сидел за мольбертом и вписывал в пейзаж сразу несколько гаечек. Ведь я пришел посмотреть именно на эти гаечки, или — как папа их называл — камертоны.
