— Манекены надувать, — почти беззвучно шевелил губами Шрёдер, скосив глаза на незапертую дверь.
Луша понимающе кивнула, еле сдерживая смех. Карл Фридрихович, тайно надувающий манекены! Хе-хе. Полминуты она крепилась, потом не выдержала, и проказливо надула щёки. Клац! — Крепкие ладошки с силой хлопнули по щекам. Звук получился неприличный. Щёки покраснели.
Вдруг, внезапно став серьёзной, девочка подошла к старику поближе и заглянула ему в лицо.
— Жаль, что вам придётся заняться этим без меня. Я, Карл Фридрихович, ухожу. — И она горячо зашептала ему что-то на ухо.
Старик слушал, не прерывая, и только печально качал головой.
— О, майн готт! Чего только не делается на этом свете!.. — подытожил портной, возвращаясь к работе. Потом поднял голову и вздохнул, обращаясь исключительно к манекену. — Такого сорванца разве удержишь!
Луша молча и пристально глядела на старика, словно чего-то ожидая.
— Ладно, мундирчик бери. Вещь конечно дорогая, только кто знает, когда теперь у заказчика до него руки дойдут. Да и вырастет кадет из него, юноши быстро растут.
— Да-с, быстро растут, — повторил он, задумчиво глядя на Лушу, — особенно теперь.
Денег на извозчика не было. Те из извозчиков, что ещё не оставили Москву, заламывали немыслимую цену. Пятьдесят рублей! Впрочем, не было и рубля, не только пятидесяти.
— Это ж надо! До войны сабля в Москве семь рублей стоила. Пара пистолетов тульских — восемь, карабин многое пятнадцать! — мрачно заметил Александров.
До главной квартиры русской армии, что стояла теперь под самой Москвой, улан Александров на пару с кадетом Раевским потащились пешком. Прохромав по мостовой версты три, улан в изнеможении лёг на землю. Контуженная нога его распухла и разболелась нестерпимо.
— Вот ведь, никогда бы не подумал, что контузия — это такая дрянь, — простонал улан. — Знаешь, Раевский, несмотря на столько битв, в которых я был, я ведь раньше и понятия никакого не имел о контузии. Мне казалось, что получить ее — не значит быть раненым!
— А чем это, Александров, вас так ударило?
— Ядром, — кратко ответил тот, вытирая рукавом невольно выжатые слёзы.
— Из пушки?
— Из пушки.
Кадет постоял, сочувственно глядя на старшего товарища. Присел рядом, в задумчивости кусая губы.
Мимо проезжала телега, нагруженная сёдлами, потниками, манерками, ранцами и всяким другим военным дрязгом. Кадет подскочил и решительно бросился к офицеру, сопровождавшему всю эту армейскую амуницию.
Офицер сокрушённо качал головой и устало твердил, что ему некуда посадить раненого. Места нет, сбросить с телеги ничего нельзя. Но кадет не сдавался.
— Давайте, я в руках это седло донесу, — выкрикнул он, схватился за седло и, не дожидаясь позволения, дёрнул изо всех сил.
Часть скарба ссыпалась с телеги к неудовольствию офицера. Не успел тот и рта раскрыть, как мальчишка, ничуть не смутившись, первым перешёл в наступление:
— Да вы, господин офицер, как-то неудачно тут всё уложили. Вот глядите-ка, если это — сюда, а те штуковины — там пристроить, место и освободится. Давайте вместе?
Офицер слушал настырного кадета, выкатив мутные от недосыпа глаза. Потом махнул рукой, и сам помог уложить амуницию в другом порядке, снисходительно следуя советам сообразительного юнца.
— Ура! Готово местечко! Спасибо вам, господин офицер. Садитесь, садитесь же, наконец, — призывно замахал мальчишка своему улану.
Обрадованный Александров устроился на телеге, а кадет бодро пошёл рядом. На лице его сияла довольная улыбка.
Ещё бы! Луша была мастерица сложить всё аккуратно и ловко. В отличие от Руси, у которого, сколько над ним ни бились, в школьной сумке всё было свалено в одну кучу: рассыпанные фломастеры вперемешку с солдатиками, учебниками, тетрадками и какими-то помятыми рисунками на обрывках черновиков.
А Руськин дневник! После первой школьной четверти он был затрёпан так, что можно было подумать, что Руська — второгодник, и пользуется этим дневником минимум года два. Лушин дневник, напротив, даже в конце учебного года выглядел как новенький.
Похоже, правда, что в этом году — и у той, и у другого — дневники одинаково прекрасно сохранятся. Нетронутые временем дневники, с незаполненным расписанием, с незаписанными замечаниями и непроставленными пятёрками… Они сиротливо лежат в портфелях, как мумии в пирамидах. И никто не видит красивые наклейки на обложках. А столько было споров — кому какая достанется…
Внезапно Луше пришло в голову, что здесь, в прошлом, вполне можно завести дневник. Не школьный, а настоящий. Про жизнь. Записывать всё, что происходит. Куда записывать? А есть куда! Ведь вместе с Лушей Раевской в прошлое проскользнул прекрасный новенький блокнотик, засунутый в кармашек её ночной рубашки.
Это был специальный девичий блокнотик: со съёмной шариковой ручечкой и квадратным зеркальцем, подклеенным изнутри к твёрдой обложке. Очень удобный блокнотик — делаешь на уроке вид, что пишешь, а на деле проверяешь, хорошо ли выглядишь.
Пацаны зеркала для всякого баловства в школу носят — зайчиков, например, солнечных пускать. А девчонкам зеркала нужны для дела. Дело это секретное и важное — мониторинг личного внешнего вида. Правда, Елен-Васильна велит, чтоб они «свой мониторинг» производили на перемене у большого зеркала, а «на уроке отвлекаться нельзя». Может, она и права, но… Как говорит Лерка — моя чёлка требует постоянного контроля! Моя, кстати, тоже.
Луша вспомнила, что она теперь кадет, вздохнула, поправила волосы, но зеркальце доставать не стала. Зато поручик Александров, словно подслушав её девичьи мысли, выдвинул из ножен саблю, и приподняв подбородок и слегка прищурившись, посмотрелся в светлую сторону клинка. Луша скосила глаза на сидевшего впереди офицера, и заговорщически прошептала своему улану, пальцем показывая на саблю:
— Можно мне тоже?
Удовлетворившись увиденным, Луша какое-то время шагала молча. Клинок вместо зеркала — было о чём подумать.
— Я давно хочу вас спросить, — негромко заговорила она, наклонясь к улану и слегка задыхаясь от быстрой ходьбы. — Поручик Александров — он давно служит в армии?
Напрямую расспрашивать о чужих тайнах Луша не решалась, но, между тем, просто сгорала от любопытства. Тогда она решила задавать вопросы в третьем лице. Если кто и услышит — мало ли о ком они говорят…
Офицер, сопровождающий телегу, оглянулся. Кадетик шёл, не отставая, о чём-то тихо разговаривая с уланом. Офицер равнодушно зевнул и отвернулся, понукая лошадь.
Вот что рассказал Луше поручик Александров.
То, что в армии под видом мужчины служит женщина, оказалось не такой уж и тайной. И если то, что кадет Раевский на самом деле девочка Луша, пока знал только улан Александров, то секрет самого Александрова был известен лично государю-императору.
— Тайна была раскрыта. Александров был вызван в Санкт-Петербург, и там встречался с самим государем-императором.
— У-у! Государь-то император, небось, ругался сначала?
— Напротив. Не только позволил служить, но наградил за спасение офицера в деле под Гутштадтом, и в корнеты произвёл. Это, Раевский, младший офицерский чин в русской армии.
— И стал Александров корнетом?
Улан усмехнулся.
— Вообще-то он стал не только корнетом, но и Александром Александровым. Таким именем его нарёк сам государь-император.
— Как это? — кадет вытаращил свои карие глаза, несколько недоумевая. — А до этого он под каким именем служил? Под женским, что ли?
— Под мужским, конечно. Орловым поначалу звался. А потом государь ему своё имя дал.
Луша готова была уже спросить — какое? Но, к счастью, споткнулась, и вместо глупого вопроса с языка слетело только недовольное «ой!».
Сбившись с шага, Луша приотстала, старательно шевеля извилинами. Смутное предположение о том, что императором в то время был Александр I, всё объясняло. Разобравшись с этим, Луша, догнала телегу, взяла прежний темп и решительно поинтересовалась:
— Как же настоящее имя Александрова?
— Надежда. — Улан помолчал, погружённый в воспоминания. — Видишь ли, кадет, Наденька Дурова с младенчества росла в полку. Воспитывали её не маменька с няньками, а фланговый гусар. На гусарских руках и выросла…
Неожиданно улыбка осветила посеревшее от дорожной пыли лицо поручика.
— Представьте себе, Раевский, ребёнка, чьей первой колыбелью было седло. А лошадь, оружие и полковая музыка — первыми детскими игрушками и забавами. Такому ребёнку стрелять из лука и лазать по деревьям было интереснее, чем сидеть в горнице и плести кружева! Однако, когда папенька вышел в отставку, пришлось поселиться в маменькином доме. Там бегать не велели, заставляли рукодельничать. Да-с, а за испорченную работу приходилось выносить битьё по рукам.
